Паpоль не нужен

Семенов Юлиан

– А вы не сильно будете хлопать?

– Нет, совсем не сильно.

– Давайте, - еще тише сказала Сашенька, не отнимая своей руки от холодной ладони Исаева.

– Ладушки, ладушки, - начал тихонько напевать Максим Максимыч, - где были? У бабушки! А что ели? Кашку! А что пили?

– Спирт, - улыбаясь, ответила Сашенька и хлопнула Исаева по руке. Вы не по правде играете, я не боюсь вас: поддаетесь и в глаза мне не глядите.

– Сашенька, а вот если люди были вместе долго, вечность, а потом вдруг один

из них взял и уехал, но чтобы обязательно и вскорости вернуться - тогда как?

– О чем вы, Максим Максимыч? Я же отказалась ехать к Гаврилину в Америку, коли вы не захотите...

– Когда б вы только видели, как я отвратителен, если сфотографировать мое отражение в ваших глазах: я кажусь маленьким и расплющенным, словно на меня положили могильную плиту. И рожа как новый пятак.

– Зачем вы так говорите? Я же не княжна Мэри, я прожила революцию и пять лет войны. Меня окольно не надо отталкивать, вы мне лучше прямо все говорите, а то я бог весть что подумаю.

Исаев взял с полочки маленькую, замысловатой формы свистульку, вырезанную Тимохой, и начал тихонько играть, как на флейте. Сашенька смотрела на него, подперев голову кулачками, и покусывала губу. Луна громадная и желтая - высветила лед на оконце, и он теперь казался фантастическим врубелевским рисунком.

– Знаете, - сказала Сашенька, - вы когда-нибудь очень пожалеете, что не разрешили мне быть подле вас.

– Я знаю...

И он снова начал играть на свистелочке тоскливый и чистый мотив, который обычно напевают пастухи - самые влюбленные люди на земле.

Сашенька поднялась из-за стола, накинула свой тулупчик с белой оторочкой и, перешагнув через заметавшихся филеров, вышла на крыльцо.

– Кто?
– спросил один из филеров, сунув руку под подушку.
– А, барышня, простите, сон чумной увидел...

Исаев вышел следом.

– Смотрите, какая тайга под луной. Будто декорация. Совсем некрасиво оттого, что слишком красиво...

– Если играть <Богатели> возле картин Куинджи, тогда все смотрится иначе.

– У вас лоб хороший, выпуклый.

– Вы про лоб подумали оттого, что я вам сказала о музыке и живописи? Вы, верно, решили, что я умная?

– Нет?

– Женщине надо быть дурой, тогда ее ждет счастье.

– Вам кто-нибудь говорил про это?

– Не-а...

– Неправда. Это слова мужчины. Держите свистелочку.

Сашенька стала играть детскую пьеску - ту, которую разучивают малыши, впервые усаженные родителями за рояль. И впрямь, тайга сделалась иной: тени, лежавшие на хрупком, нафталиновом снегу, перестали быть рисованными, а сделались реальными и подвижными, верхушки громадных кедрачей стали походить на великанов из сказок, а далекие высверки луны на заледенелых солонцах, казавшиеся прежде неживыми, сейчас замерцали и сделались переливными.

– Сашенька, - сказал Исаев, - моей профессии... журналистике...

противна любовь к женщине, потому что это делает ласковым и слишком мягким. А это недопустимо. Но я никогда раньше не любил, даже издали, потому что для меня всегда главным были мои... читатели. Они, читатели, требуют всей моей любви, всего сердца, всего мозга, иначе я буду делать мое дело вполсилы - тогда незачем огород городить. Так я считал.

– Вы продолжаете и теперь считать так?

– Да.

– Я поцелую вас, Максим Максимыч, можно?

Девушка обняла его голову, прижала к себе и поцеловала в губы.

– Максим Максимыч, - шепотом сказала Сашенька, - а ведь ваши читатели газетами окна на зиму заклеивают и вашу фамилию пополам режут - я сама видела.

Исаев погладил ее по лицу. Он гладил ее лоб, щеки, губы, на ощупь, как слепой. И лицо у него было скорбное и спокойное, как у святого на иконе.

– Я пойду за вами, куда позовете, - говорила Сашенька.
– Я готова нести на спине поклажу, в руках весла, а в зубах сумку, где будет наш хлеб. Я готова быть возле вас повсюду - в голоде, ужасе и боли. Если вы останетесь здесь, я останусь подле вас, что бы нам ни грозило.

Она говорила и говорила, а Исаев терся об ее щеку, как маленький щенок, и на лице у него были скорбь и счастье.

Часа через четыре вернулся из тайги Тимоха и кивнул головой Исаеву, который сидел возле Сашеньки, прикорнувшей на широкой тахте.

– Возьмем зверя?
– спросил Исаев.

– Должны.

– Далеко отсюда ходит?

– Верст десять в сопки.

– И то хорошо, - сказал Исаев, вздохнул, закрыл глаза и снова начал гладить лицо Сашеньки.

– Поспали б, господин Исаев, - сказал Тимоха, - а то завтра маетность предстоит.

– Ничего, - тихо ответил Исаев, - это все пустяки, сущие пустяки, Тимоха...

Уже под утро, когда луна скрылась за тучи, потянувшие серой тоскливой стеной с океана, окна заимки чуть осветились прыгающим светом автомобильных фар - это торопился Гиацинтов.

Исаев, так и просидевший всю ночь подле Сашеньки, осторожно поцеловал ее в висок, укрыл потеплее и пошел на постель к Тимохе. Тот подвинулся к стенке, Исаев сбросил пимы и лег рядом с егерем. Запрокинул руки за голову и закрыл глаза.

Гиацинтов вошел в заимку, осторожно перешагнул через филеров, которые со сна сразу же потянулись за пистолетами под голову.

– Отдыхайте, отдыхайте, - шепнул Гиацинтов.

Следом за ним в заимку вошли еще три филера. Они сели к столу и сразу же начали доедать то, что осталось от ужина. Гиацинтов подошел к Исаеву, лежавшему рядом с Тимохой, нагнулся над ним и долго, неотрывно смотрел в лицо Максима Максимовича. А тот сладко посапывал, и ни один мускул в его лице не дрогнул, и ресницы лежали большими тенями на щеках: спокойно спал Исаев, как ребенок.