Парадный этаж
Шрифт:
Леон говорил с таким несчастным видом, словно он защищался или заранее искал оправдание тем ошибкам, в которых еще не признался, и, слушая его, Бернар уже предчувствовал, каково будет заключение после этой столь долгой преамбулы: под тем или иным предлогом он (да, он, Бернар) будет ограблен и не получит своих денег, возможно, Леон просто не в состоянии отдать их, как полагалось бы по соглашению, заключенному перед отъездом Бернара в Аргентину. При этой мысли Бернар не испытывал ни разочарования, ни гнева: по правде говоря, он не нуждался в этих деньгах; и потом ведь Леон десять лет тянул на себе весь воз, на нем лежала вся тяжесть ответственности и забот… Но поскольку Бернар любил
— Ты можешь сказать мне grosso modo [16] , какую сумму составляют теперь прибыли с моего капитала?
И увидел, как Леон, изменившись в лице, после минутного молчания закрыл лицо руками. Бернар подождал, пока приступ пройдет. Этот спектакль был невыносим. Он подошел к окну и посмотрел вниз, на площадь. Жемчужина и гордость города, эта площадь XVIII века была очень красива. Но сейчас, с высоты четвертого этажа гостиницы, она выглядела просто стоянкой для автомашин. Бернар подумал: «Мир, где деньги заставляют плакать шестидесятилетнего мужчину, нужно уничтожить». Странно, что эта мысль возникла у него, когда он смотрел на крыши автомашин, на это море металла, закрывавшее изящный орнамент из разноцветных плит, которыми была выложена площадь; впрочем, если поразмыслить, ничего странного здесь не было, даже напротив: слезы Леона и стоянка автомашин на площади Людовика XV — в какой-то мере явления одного порядка.
16
Приблизительно (итал.).
Когда Леон как будто успокоился (он вытер глаза носовым платком), Бернар сказал:
— Я огорчен, что я так расстроил тебя, Леон, но ведь мне надо знать, не правда ли? Ты же должен был приготовиться к тому, что я попрошу у тебя отчета?
Леон согласно кивнул.
— В таком случае можешь ты мне сказать все как есть? На что ушли эти деньги?
— Я же объяснил тебе. У нас было столько всяких финансовых трудностей, столько непредвиденных — и таких огромных! — расходов из-за забастовок и всего прочего, что мне пришлось позаимствовать деньги из твоей доли и пустить их в оборот… Я все время надеялся, что мы станем на ноги и я смогу восстановить твою долю, но невзгоды преследовали нас… И потом, что ты хочешь, ведь, по совести говоря, мы думали, что ты уже никогда не вернешься. Ты не подавал о себе никаких вестей, молчал, как воды в рот набрал, и мы были почти уверены, что ты обосновался там навсегда…
Бернар сдержал улыбку: драма оборачивалась фарсом, все это было так наивно… В общем, семья преспокойно похоронила его.
— Послушай, — сказал он, — я вернулся не бороться за свои права, поверь мне. У меня нет ни малейшего намерения, ни малейшего, доставлять тебе неприятности. Досадно, конечно, что ты не можешь отдать то, что мне причитается, но никакой трагедии в этом нет: ты просто уступишь мне часть своих акций, стоимость которых будет соответствовать той сумме, что ты задолжал мне за десять лет.
— Но тогда в твоих руках окажется контрольный пакет акций!
Это прозвучало как вопль. Рыдания были уже неуместны.
— Не думаю, что это многое изменит, — сказал Бернар.
— Это изменит все! Решающий голос будет принадлежать тебе!
— У меня нет намерения воспользоваться этим, во всяком случае, пока что я не рассчитываю входить в дела непосредственно. Следовательно, не буду ни в чем стеснять тебя. Конечно, принимая решения, тебе придется советоваться со мной, но, по существу, решать все будешь ты сам. Даже если я окажусь владельцем контрольного пакета
Они снова обнялись, оба довольно неловко, и Бернар немного удивился, почувствовав себя растроганным. Эмоции — совсем неплохая вещь. Почему он обнаружил это с опозданием на тридцать лет?
— Знаешь, — проговорил Леон, высморкавшись, — сегодня вечером или завтра ты все же должен побывать дома. Сесиль согласна принять тебя. («Какая наглость, — подумал Бернар. — Согласна принять меня!.. Дом принадлежит Леону и мне как неделимая собственность. Там я у себя. Это она втерлась туда».) Она даже распорядилась приготовить твою спальню. Если ты останешься в гостинице, она сочтет это еще одним оскорблением. Тебе не кажется, что ты уже достаточно оскорбил ее?
— Признаюсь тебе: при мысли, что я окажусь лицом к лицу с Сесиль и двумя своими чадами, у меня кровь в жилах стынет. И это не от робости, не от того, что я чувствую за собой какую-то вину, это нечто иное. Ну что мы можем сказать друг другу?
— Прежде всего, Арно и Франсины сейчас нет в городе. Арно с женой уединились где-то в Оверни, я полагаю, в каком-нибудь монастыре…
— Ты не шутишь, Арно обратился к религии?
— Он всегда был верующим, даже немного набожным. Вспомни-ка, ведь это он организовал в своем лицее паломничество в Шартр…
— А ведь верно, я совсем забыл. Нацист в монашеской рясе. А где же Франсина?
— В Париже. Она почти все время живет там. Работает на радио, не знаю точно, кажется, в каком-то журнале для женщин.
— Возможно ли? Она работает? Франсина?
— Скорее, ради того, чтобы чем-то заниматься, «принимать участие», как она говорит. Она ведет весьма независимый образ жизни.
— У нее что же, нелады с мужем?
— Как это ни странно, нет. Когда она здесь, они вроде бы ладят неплохо. Она говорит, что они сообщники…
— Сообщники в каких делах?
— Теперь мне кажется, это слово употребляют, просто когда хотят сказать: мы добрые друзья, мы единомышленники, но позволяем себе прихоти…
— Понимаю. Высший шик. Но скажи, на что же живет вся эта братия?
— Ну, Сесиль я ежемесячно выдавал пособие из твоей доли. Здесь все ясно. Франсину, естественно, обеспечивает муж. Что же касается Арно, то, по правде сказать, мы все содержим его…
— Ибо он не работает?
— Поначалу мы пытались привлечь его к делу. Но он же ничего не знает, ровным счетом ничего. Пришлось отказаться от этой мысли. Впрочем, завод его не интересует. Он с головой ушел в свою миссионерскую деятельность.
— Какую еще такую чертову деятельность? Арно — миссионер?
— Он сам объяснит тебе. Я в этих делах ничего не смыслю.
— Выходит, если я правильно понял тебя, вся семья, живет за счет завода? И ты — единственный, кто работает, мой бедный Леон?
— Гаэтан, в общем, тоже работает…
— Гаэтан — это кто?
— Да помилуй, твой зять! Муж Франсины.
— Я никогда его не видел и даже не уверен, слышал ли когда-нибудь это имя… Что он за человек?
— О, человек скорее легкомысленный. Сам увидишь.