Парадный этаж

Кюртис Жан-Луи

— Я полагаю, — сказала Франсина, чеканя каждый слог, — объятия были бы неуместны.

— Я тем более на этом не настаиваю, — отпарировал Бернар.

Сесиль вмешалась:

— О, послушайте! Не собираетесь же вы затеять ссору с первой минуты…

— Об этом не может быть и речи, — ответила Франсина, все еще стоя неподвижно. Немигающим взглядом она смотрела Бернару прямо в лицо. — Зачем ты вернулся?

— Я не обязан давать тебе отчет.

— Ты что, собираешься остаться здесь навсегда?

— Останусь, если пожелаю. Ведь здесь я вроде бы у себя дома. Напоминаю на случай, если ты забыла об этом.

— Мне кажется, — произнесла Франсина после короткой паузы (голос ее дрожал от сдерживаемого гнева), — ты полностью утратил моральное право находиться здесь.

Бернар пожал плечами, улыбнулся:

— О! Моральное право!..

Мне достаточно просто права!..

Теперь преимущество было на его стороне, и Франсина понимала это. Она попыталась нанести удар ниже пояса:

— Мы великолепно обходились без тебя эти десять лет…

— То же самое могу сказать и я; но я не обязан принимать это в расчет.

— Если ты останешься здесь, ноги моей в этом доме не будет.

— Я не стану посылать за тобой.

Сесиль встала.

— Я не могу больше выносить этого… — глухо сказала она и вышла из комнаты.

Бернар — крепко сбитый, спокойный — ждал, когда дочь снова заговорит. Лицо Франсины было искажено гримасой омерзения.

— Что это за история с передачей акций? — спросила она наконец. — Дядя Леон перекинулся словом с моим мужем. Он сказал ему, что вынужден уступить тебе шесть процентов своих акций. Что все это означает?

— Твой муж наш компаньон?

— Во всяком случае, он много лет работает в фирме…

— Стало быть, он наш служащий. А не компаньон. Он может просить прибавки к жалованью, но не отчета. Я не обязан отчитываться перед ним и еще меньше — перед тобой.

— «Я не обязан!..» За две минуты ты три раза сказал «я не обязан!..». Но твои дети, может быть, обязаны сформулировать некоторые требования. У нас — у меня и Арно — нет ни малейшего желания оказаться незаконно лишенными того, что принадлежит нам по праву…

— У вас нет надобности формулировать какие-либо требования, поскольку ваши родители еще живы.

— Арно, по-моему, думает не так…

— Арно полностью поглощен своей евангелической миссией, — с мягким укором сказал Бернар. — Его не заботят земные блага.

— Кроме шуток? С каких это пор? Ерунда: у него жена и дети, их нужно кормить.

— Я не испытываю за него ни малейшего страха, — проговорил Бернар с притворным смирением. — Человек такого недюжинного ума, такой способный, такой красноречивый, как он… Стоит ему только захотеть, и он найдет себе работу. Как и ты, впрочем… Твоя передача на радио великолепна! То, что ты сказала в тот вечер об Альенде и о защитном рефлексе власть имущих… Великолепно.

Франсина сверлила его взглядом, в котором одновременно сквозили ненависть и отчаяние.

— Ничуть не изменился, — пробормотала она. — Весь переполнен сарказмом… Но больше ты меня не запугаешь. Если только тебе это вообще когда-нибудь удавалось… Так вернемся к истории с передачей акций…

— Часть акций, которые твоему дяде придется передать мне, представляют собой эквивалент того, что мне следовало получить наличными, но чего я не получил и не смогу получить по причинам, которые надеюсь непременно выяснить. Все это совершенно законно.

— Но тогда у тебя окажется контрольный пакет акций?

— По-видимому. Это что-нибудь меняет для тебя?

Франсина сказала:

— Я собираюсь проконсультироваться с юристом…

— Дело твое. А теперь, если ты сказала все, что хотела… — взгляд Бернара скользнул к двери, потом снова остановился на Франсине, — ты знаешь, что тебе остается сделать.

Не сходя с места, она слегка качнулась, словно оглушенный ударом боксер. Прежде у нее довольно часто случались стычки с отцом, и каждый раз ей приходилось отступать, побежденной своего рода жестокостью Бернара: перед агрессивностью он не отступал ни на шаг и умел наносить самые страшные удары, всегда точно и уверенно находя уязвимые места. Франсина почувствовала, как слезы бессильной ярости выступили у нее на глазах. Она круто повернулась и вышла. Бернар слышал, как она сбежала по лестнице, как громыхнула входная дверь. Он сел в кресло и закрыл лицо руками.

Следующие две недели Бернар почти каждый день ходил на завод; у него снова установился контакт с рабочими, мастерами, служащими канцелярии; он много работал с Леоном, попросил его разъяснить ему суть новых методов управления. Уже подумывали, не собирается ли он взять дела в свои руки, и сам Леон начал подозревать, что брат решил остаться здесь навсегда. На самом же деле у Бернара возник другой план, пока

еще туманный: полностью отказаться от своих акций, но взамен получать пожизненную ренту. Тогда он смог бы свободнее располагать собой, своим временем. За эти недели он пригляделся к своим племянникам, сыновьям Леона, которые были на десять-двенадцать лет моложе его собственных детей, так как Леон женился поздно. Раньше Бернар знал племянников плохо, они были слишком малы, когда он покинул город. Оба юноши покорили его своей естественностью и простотой, а также своего рода мудростью. Они были так же нечестолюбивы, как и он в их возрасте. Никакого стремления подняться по социальной лестнице, к рангам, к положению в обществе. И к деньгам они, казалось, относились спокойно: не делали вида, что презирают их, но и не были их рабами. Старший, Пьер, предполагал, что рано или поздно, возможно, «перехватит эстафету» в деле семьи, но с охотой приобрел бы и другую профессию, например профессию механика. Короче, Бернар был очарован племянниками. С болью в сердце сравнивал он их со своими детьми. Почему его дети совсем другие? Иные гены, иное поколение? Ах, если бы у него были такие сыновья, как Пьер и Луи, он никуда не уехал бы и, верно, был бы счастливым человеком…

Мало-помалу Бернар привык к городу, к своей вновь обретенной родине. Он прекрасно понимал, что какой-то цунами проносится над ними, как и над всей Европой, навсегда сметая множество устаревшего, устанавливая новое. Это началось ещё задолго до его добровольного изгнания, но в последние годы перемены стали особенно разительны, вот почему в первые дни он был так поражен тем, что увидел. Однако перед самым его отъездом в 1963 году его жена, дочь и сын были такими, какими он знал их всегда. Значит, они изменились после 1963 года. Так, например, слушая высказывания Сесиль, он заметил, что некоторые формулировки, некоторые штампы или лозунги, оставшись в общем почти такими же, что и в прежние времена, просто вывернуты с лица на изнанку (или с изнанки на лицо), словно палец перчатки. Там, где Сесиль до 1963 года сказала бы: «Французы неуправляемы», она теперь говорила: «Решительно, французы преклоняются перед Властью!» Вместо «Мы, возможно, совершаем ошибку, привечая у себя столько иностранцев» ныне звучало: «Мы в долгу перед третьим миром». Тусклая хризолида: «Социальное равенство — обман» превратилась в отливающую яркими красками бабочку: «Надежду на радикальные перемены мы можем возлагать только на рабочий класс», — бабочку, которая — увы! — сама опалила себе крылья в пламени мужественного прозрения: «К несчастью, рабочий класс имеет тенденцию к обуржуазиванию». Бернар больше не ужасался, слушая афоризмы жены. Впрочем, тон Сесиль, ее интонация, ее чопорный вид были точно такими же, как и прежде, так что в один прекрасный день Бернара осенило: не есть ли это современная личина благонравия? Не есть ли это новый свод правил хорошего тона, принятый в среде либеральной буржуазии семидесятых годов? Не есть ли это идеи, позаимствованные в гостиных улицы Корделье, в гостиных всех улиц Корделье всех французских городов? У Бернара было такое чувство, будто он наконец-то напал на верный след, один из тех верных следов, которые в полицейском расследовании выводят судебного следователя на правильный путь. Нужно было во что бы то ни стало не упустить его.

Много раз Бернару хотелось отвести Сесиль в сторонку и сказать ей: «Послушай, Сесиль, я не критикую твои нынешние взгляды, но мне хотелось бы узнать от тебя, как и почему ты перешла из одной крайности в другую. Ты была самой типичной представительницей консервативной буржуазии, вся нашпигованная „добрыми чувствами“. Теперь ты вдруг потрясаешь красным или по крайней мере изрядно розовым знаменем, а ведь не так уж ты враждебна классу, к которому, по сути дела, всегда принадлежала. Я знаю, только глупцы не меняются. И все-таки я хотел бы, чтобы ты объяснила мне тайну того потрясающего духовного пути, который ты прошла…» Он устоял, удерживаемый щепетильностью, великодушием (а вдруг Сесиль обидится?) и самолюбием сыщика: он сам докопается до истины. Кроме того, их отношения — вполне корректные, но, пожалуй, прохладные — не давали ему права задавать Сесиль подобные вопросы. Ведь Сесиль не спрашивала ни о его прошлой жизни, ни о его планах на будущее. Она, казалось, терпеливо переносила присутствие мужа, ожидая, когда он уедет: ведь он сказал, что уедет через несколько недель или даже через несколько дней.