Паралогии

Липовецкий Марк Наумович

Виртуальное «мы», формируемое таким образом, отмечено «отстраненным и созерцательным модусом существования». Это описание симулятивной идентичности вызывает самую прямую параллель с «Generation „П“» Виктора Пелевина — в особенности с трактатом мифологизированного Че Гевары — что наводит на соображения о постмодернистской природе постсоветского неотрадиционализма.

В отличие от дискурсивного пространства («мира слов»), в «мире вещей» неотрадиционалистский поворот не только приглушает, но и становится основой для формирования модерных и даже позднемодерных моделей потребления, связанных не только с исчезновением товарного дефицита, но и с постоянной погоней за новейшими товарами, инвестированием в свободное время, путешествиями по всему миру, жизнью в кредит, повышением мобильности и т. п. [758] Разрыв между «миром вещей» и «миром слов» и порождает то «общество телезрителей», потребителей, но не участников социальных спектаклей, о котором пишут Б. Дубин и Л. Гудков.

758

См., например: Shevchenko Olga.«Between the Holes»: Emerging Identities and Hybrid Patterns of Consumption in Post-Socialist Russia // Europe-Asia Studies. 2002. № 54 (6). P. 841–866.

Шаг в сторону? Побег?

Отвлечемся ненадолго от собственно российских обстоятельств и зададимся вопросом: а не отражает ли та специфическая ситуация, в которой оказался русский постмодернизм, глобальный кризис

постмодернистского сознания, вызванный новой эпохой религиозных (то есть домодерных по своей природе) конфликтов и жёстких бинарных оппозиций? Недаром сразу после мегатеракта, произведенного в Нью-Йорке и Вашингтоне 11 сентября 2001 года, последовали комментарии о том, что эта катастрофа свидетельствует о поражении постмодернистского проекта. Так, например, Э. Ротстайн менее чем через две недели после трагедии опубликовал в «Нью-Йорк Таймс» статью, в которой доказывал, что произошедшие события подводят черту под постмодернизмом и постколониализмом как двумя заблуждениями: заблуждением относительно сконструированности социального пространства и отсутствия абсолютов истины, добра и зла; и заблуждением культурного релятивизма, опровергающего универсальность ценностей западной цивилизации [759] . Аналогичную оценку событий выдвинул и Михаил Эпштейн — что особенно поразительно, учитывая роль, сыгранную этим автором в истории русского постмодернистского дискурса:

759

См.: Rothstein Edward.Attack on US Challenges the Perspective of Postmodern True Believers // New York Times. 2001. September 22. Статья вызвала полемическую реакцию Стэнли Фиша: Fish S.Don’t Blame Relativism // Fish Stanley.Postmodern Warfare: The Ignorance of Our Warrior Intellectuals //Harper’s Magazine. 2002. July. P. 33–40. См. также ответ Ротстайна: Rothstein E.Moral Relativity is a Hot Topic? True. Absolutely // The New York Times. 2002. July 13 .

Как-то сразу, в течение нескольких часов, закончилась «прекрасная эпоха» отражений и симуляций, ровесница башен-близнецов, продолжавшаяся 30 лет. И завершилась не жалким «всхлипом», как у полых людей Томаса Элиота, — а именно взрывом, настоящим, разрывающим тело и душу. Одним рывком жизнь развернулась в сторону новой жесткости, которой вдруг обернулась мягкость, расплывчатость, «ризомность» конца XX века. Образ ризомы — мягко стелющейся грибницы, где нет корней и стволов, низа и верха, где все со всем взаимосвязано, переплетено в мягкий клубок, — этот постмодерный концепт Делёза — Тваттари из книги «Тысяча плоскостей»

[обычно название этой книги переводится как «Тысяча плато». — М.Л.]

стал знамением новейшей всетерпимости, безграничного плюрализма.

Однако не случайно Делёз и Гваттари, при всем своем расположении к ризоме, сравнивают ее с кишением крыс, ос и прочих мелких грызунов или жалящих тварей. Все сблизилось, смешалось, перепуталось — и вдруг из этого всесмешения выросла новая, беспрецедентная жестокость. Добро, не противопоставленное злу, оказалось с ним в одной связке.

Теперь мы знаем, что глобализация — это еще и экспансия страха, предельная уязвимость, когда по всемирным транспортным сетям и коммуникациям опасность приближается к порогу каждого дома. В цивилизацию стали впускать всех без разбора — без досмотра багажа, без проверки документов, — и она оказалась захвачена варварами, которые ведут цивилизацию на роковую сшибку с самой собой — разбивают самолет о башню и сбивают башню самолетом. Их собственная гибель оказывается лишь спусковым крючком самоубийства цивилизации, утратившей границу между свободой — и всеприятием, разнообразием — и уравнительством [760] .

760

Эпштейн М. Н.Взрыв, а не всхлип // Русский журнал. 2001. 17 сентября [www.old.russ.ru/ist_sovr/20010917.html]. В другой статье, написанной чуть позже, Эпштейн договаривается до того, что объявляет Другого «постмодернистским Франкенштейном», а фундаменталистское наступление — продуктом деконструкции: «Ирония в том, что этот Другой, выпестованный Западом, теперь грозит ему самому, как монстр, созданный в лаборатории Франкенштейна. Так называемое „многокультурие“, которое западные интеллектуалы противопоставляли узкому западному канону, есть порождение этого самого канона, его либеральности и плюрализма, его внутренней тяги к расширению и самоотдаче. Многокультурия никогда не было на самом Востоке, которому чужда идея либеральных ценностей. Запад сам предоставил Востоку широкий арсенал „самобытных“ идей, сделав себя беззащитным против демографической, географической и религиозной экспансии ислама… Пора понять, что орудия „плюро-…“, „мульти-…“, „деко-…“ и „пост-…“, которыми западная цивилизация в последние десятилетия пользовалась для самокритики, находятся теперь в руках ее врагов» ( Эпштейн М. Н.Потрясенная Америка: «Кто виноват»? и «Что делать?» // Русский журнал. 2001. 13 ноября [www.old.russ.ru/ist_sovr?20011113_ep.html]) Не удивительно, что Эпштейн завершает эту статью образом «молящейся» Америки — иными словами, предлагая исламскому фундаментализму именно ту альтернативу, что предложила и администрация Дж. Буша-младшего: христианский фундаментализм.

Вне всякого сомнения, события 11 сентября с ошеломительной ясностью опровергли представления о постмодерности как о принципиально отличнойот модерности фазе социокультурного развития (точка зрения, которую ранее отстаивал, например, Зигмунт Бауман). Осуществление многих постмодерных сценариев и, прежде всего, глобализации/глокализации не решило, как предполагалось ранее, важнейших проблем модерности, связанных прежде всего с неравенством — экономическим, социальным, политическим, культурным, гендерным, расовым — но предельно обострило их, превратив одновременно во внутренниепроблемы единой модерной цивилизации, включающей в качестве своих составных элементов как постмодерные, так и домодерные тенденции, причем не в «чистом» виде, а во взаимообусловленных и часто гибридных формах. Не случайно С. Фиш называет события, последовавшие за 11 сентября, «постмодерной войной» [761] , полагая, что современное усиление религиозного фанатизма — это реакция на постмодерный секуляризм, подкрепленный глобализацией.

761

Fish Stanley.Postmodern Warfare: The Ignorance of Our Warrior Intellectuals.

Необходимость осмысления домодерных составляющих современной западной цивилизации и выработки адекватных, а не утопических стратегий по отношению к ним — пожалуй, вот что стало равнодействующей силой большей части интеллектуальных реакций на 11 сентября, При этом отказ от постмодерного утопизма и восприятие постмодерных тенденций как неотделимых от логики модерности, с одной стороны, обострили интерес к исследованиям модерности и ее исторического опыта, а с другой, заставили пересмотреть, казалось бы, скомпрометированное постмодернистской мыслью понятие реальности.

М. Эпштейн уже в 2006 году, возвращаясь к цитированной выше статье 2001 года, пишет: «Это новое состояние культуры — после падения башен-близнецов, после „Норд-Оста“ и Беслана — уже „не читки требует с актера, а полной гибели всерьез“. Обострилось ощущение телесной уязвимости каждого человека и человечества в целом, вернулось и даже усилилось ощущение единственного, неповторимого, всамделишного, не подвластного никаким симуляциям. Понятие „реальность“ уже не кажется таким смехотворно-устаревшим, как 10–20 лет назад» [762] .

762

Эпштейн

М.Нулевой цикл столетия // Звезда. 2006. № 2. С. 211.

По мнению Эпштейна, описываемое им «новое состояние» предполагает тотальный отказ от постмодернизма и рождение нового трансцендентализма! содержательную сторону которого он определяет как «эксплозив» и «запредел» [763] . Между тем, как показывает анализ событий 11 сентября и его последствий такими постмодернистскими теоретиками, как, например, Славой Жижек и Жан Бодрийяр, сама «реальность» террора не поддается адекватному осмыслению вне постмодернистских категорий.

763

«Запредел — то самое запредельное, потустороннее, трансцендентное, что постмодернизм, казалось, навсегда изгнал из современной, вызывающе посюсторонней культуры. Если „эксплозив“ указывает на взрывной метод нулевых, то „запредел“ — на их метафизическую направленность: туда, в инаковое. Отличие нынешнего запредела от модернизма первой половины XX в., с его символизмом, супрематизмом, сюрреализмом и экспрессионизмом — в том, что теперь эта метафизика делается менее пафосно, с цинической подначкой, изощренно-беспринципно, порой самоглумливо. Модернист куда целился, туда и попадал. Он находил запредельное там же, где искал его. А нынешний запредельщик целит в одно, а попадает в другое. У него „широко закрытые глаза“, смотрящие и видящие по-разному. Одной рукой он гладит поверхность, подробно ощупывает какой-нибудь бугорок или пупырышек, а другой хищно залазит вовнутрь и закладывает взрывчатку. Это какой-то коварный запредел, смягчаемый нарочито поверхностным, игровым жестом успокоения, отлаживания» (там же. С. 212). Эпштейн иллюстрирует свой тезис главным образом примерами из фильма С. Кубрика «Широко закрытые глаза» и творчества Ларса фон Триера, чем, скорее, противоречит себе — оба художника как раз и раздвигают границы постмодернистской эстетики, оставаясь все же в рамках этой парадигмы.

Как и большинство западных интеллектуалов, оба философа решительно отвергают концепцию «борьбы цивилизаций» (в лучшем случае раннемодерную), отстаиваемую в последние десятилетия крупнейшим консервативным политологом США Самюэлем Хантингтоном [764] и христианскими фундаменталистами, а в нынешней политической жизни — неоконсерваторами во главе с К. Роувом и президентом Дж. Бушем-младшим (в России аналогичные концепции приобрели популярность в 1990-е годы после кризиса марксистско-ленинских объяснительных схем, но источником современного «цивилизационного подхода» в России являются идеи не столько Хантингтона — хотя и его тоже — а скорее Льва Гумилева и крайне вульгаризированного Арнольда Тойнби [765] ). Жижек напоминает об американском христианском фундаментализме (в США насчитывается более двух миллионов правых фундаменталистов — членов соответствующих религиозных и политических групп) и об ответственности фундаменталистских групп за взрыв торгового центра в Оклахоме в 1997 году и за рассылку писем со штаммами сибирской язвы. На основе этих фактов Жижек делает вывод о том, что столкновение происходит внутри одной цивилизации. Его мысль подтверждается и тем, что «мусульманские фундаменталисты не являются подлинными фундаменталистами, они уже „модернисты“… — продукт и феномен современного глобально го капитализма… они показывают, как арабский мир приспосабливается к глобальному капитализму» [766] . По мнению Жижека, международные террористические организации по существу являются «непристойным двойником крупных многонациональных корпораций — крайней ризоматической машиной, присутствующей повсюду, хотя и лишенной сколько-нибудь определенной территориальной базы» (с. 45) — иными словами, основаны на постмодерной, а не домодерной структуре. О том же пишет и Ж. Бодрийяр: «Терроризм, как вирус, живет повсюду. Существует глобальное распыление терроризма, сопровождающего любые системы доминирования, — как тень, готовая активизироваться в любом месте, как двойной агент. <…> Значит, перед нами — не столкновение цивилизаций… а война триумфальной глобализации с самой собой» [767] .

764

См. русский перевод его известной работы: Хантингтон С.Столкновение цивилизаций / Пер. с англ. Ю. Новикова, Е. Кривцовой и Т. Велимеева; под общ. ред. К. Королева. М.: ООО «Издательство АСТ», 2003.

765

Так, Г. И. Зверева, анализируя современные учебники по истории России, отмечает: «В работах постоянно демонстрируется связь используемой риторики с традицией российской историософии. В то же время авторы нередко ищут опору в концептах и аргументации западных интеллектуалов XX века, которые использовали процедуры цивилизационного анализа (О. Шпенглер, А. Тойнби, И. Валлерстайн, С. Хантингтон и др.). Таким образом создается респектабельная „родословная“ новой историософии, с помощью которой тексты вписываются в непрерывную (мировую, национальную) историю идей. Однако при этом происходит идейная ресемантизация базовых слов, используемых, как правило, с одним значением или с привычными коннотациями. <…> При построении историософского нарратива обычно используется эссенциалистски понимаемый цивилизационныйподход. Авторы наделяют базовое слово-концепт цивилизацияуниверсальными сущностными признаками. Нерефлексивное использование концепта Российская (Русская) цивилизацияподразумевает онтологическую целостность, телеснуюопределенность и духовнуюспецифику феномена. Более детальное изображение авторами черт и свойств Российской цивилизации,как правило, предполагает использование антропоморфных, органицистских, биологических метафор, что утверждает читателей в мысли о „реальности“ этого концепта» ( Зверева Г. И.Конструирование культурной памяти: «наше прошлое» в учебниках истории // Новое литературное обозрение. 2005. № 74. С. 73–74).

766

Жижек С.Добро пожаловать в пустыню Реального! / Пер. с англ. А. Смирного. М.: Прагматика культуры, 2002. С. 61. Далее страницы указываются по этому изданию в основном тексте в скобках после цитаты. Аналогичную точку зрения высказывает и Ж. Бодрийяр в интервью Н. Архангельской: http://bgdig.narod.ru/bodriar.htm.

767

Baudrillard Jean.The Spirit of Terrorism: And Requiem for the Twin Towers / Transl. from French by C. Turner. L.: Verso, 2002. P. 10, 11.

Хотя Жижек и назвал свою книгу о трагедии 11 сентября 2001 года цитатой из фильма Энди и Ларри Вачовски «Матрица» — «Добро пожаловать в пустыню Реального!» — в действительности он доказывает, что взрыв башен-близнецов осуществляет тот же самый принцип, о котором сам Жижек писал за много лет до этого в работе «Возвышенный объект идеологии»: самоубийство символического порядка, стремящегося избавиться от сознания собственной виртуальности, обрести реальность, но вместо этого открывающее го невыразимое и непостижимое Реальное — лакановское Реальное смерти:

Подлинная страсть двадцатого века — проникновение в Реальную Вещь (в конечном счете разрушительную Пустоту) сквозь паутину видимости, составляющей нашу реальность, — достигает своей кульминации в волнующем Реальном как окончательном «эффекте» всего, что популярно сегодня… Существует внутренняя связь между виртуализацией реальности и бесконечным причинением телу более сильной боли, чем обычно (с. 19).

В этом смысле глобальное насилие не только вписанов гиперреальность тотального (теле)зрелища, но и оказывается прямым продуктомпостмодерной гиперреальности.