Параметрическая локализация Абсолюта

Липень Пилип

– А как ты общаешься с Богом? Слышишь внутренний голос? Или?

– Я не общаюсь, я и есть Бог.

– Позволь, позиционировать себя как Бога было бы чрезмерным упрощением – абсурдно утверждать, что конечное человеческое тело может вместить Абсолют.

– Кто спорит, тот говна не стоит, – веско сказала Вероника, не глядя на него.

Неожиданная грубость отрезвила Всеволода Владиславовича. Чего я привязался к ней? Что за дурацкий диспут. Мороженое подтаивало, становясь особенно лакомым. Но чего бы мне по-настоящему хотелось, если вдуматься? И как не смельчить?

– Скажи мне, Вероника, что пожелал для себя этот

профессор?

– Чтобы местные коньяки стали самыми лучшими в мире. Точнее, бренди.

– Значит, до этого они не были лучшими?

– Нет.

Всеволод Владиславович потряс головой. Какая нелепица. Он взглянул на Веронику – та уже доедала свою порцию, её губы были темны от шоколада. Я медленнее. Она ещё маленькая и не умеет наслаждаться. Он водил языком по нёбу, растворяя твёрдые крошки какао, горечь и сладость. Значит, она может глобально изменять прошлое? Подстраивает всё?

11. С кружевной оторочкой

 – Удивительно. Можешь ли ты рассказать мне и об остальных моих предшественниках? Какие желания загадывали они?

Вероника стала рассказывать. Всеволод Владиславович слушал, изредка поднимая брови от удивления. Вафельный стаканчик незаметно размяк, треснул, и коричневая капля упала на матроску. Он поспешно отправил в рот остатки и вытер пальцы о шорты. Ледяное! Зубы ломит. Какие странные люди, и как всё странно. А что твои родные и близкие? У меня только мама и бабушка, с ними всё хорошо. Между двух тополей впереди освободилась скамейка, и они сели.

– Потрясающе. То, что ты говоришь – потрясающе и невероятно. Я всегда был уверен, что история – смехотворнейшая из наук, и вот, наконец, получаю этому недвусмысленное подтверждение. Коллекционировать события прошлого, надеясь сыскать между ними причинно-следственные связи, сформировать законы и спроецировать их на будущее. Наивность историков меня всегда смешила до крайности. По сути, историки – это трусливые предсказатели! Боясь пророчествовать напрямую, они заняты поиском подтверждений. Веришь ли, Вероника, я никогда не любил историков. Ещё со времён студенчества.

– А что такого они вам сделали?

Всеволод Владиславович осёкся. Опять я на те же грабли. Она меня совсем не понимает. Маленькая девочка, не приятель и не собеседник, оставь разговоры. Но о чём её попросить, чтобы потом не пришлось жалеть? Он послюнил палец и стал оттирать каплю с матроски.

– Может быть, ещё мороженого?

Но мороженого Вероника не хотела, она предложила шоколадные бутылочки. Шоколадные бутылочки? Да, там внутри ликёр. Вероника выбрала мгновенье, когда Всеволод Владиславович моргнул, и сделала на скамейке между ними красную картонную коробку. Внутри, в золотистых ячейках, лежали бутылочки в жёлтой, красной и синей фольге. Вероника взяла красную, вишнёвую, а Всеволод Владиславович – синюю, сливовую. Развернули. Откусывайте аккуратно, чтобы не раскололась. Горлышко. Всеволод Владиславович, подставив ладошку, откусил горлышко и осторожно выпил ликёр. Шоколад не самый лучший, но вместе с ликёром очень. Какие маленькие у меня ладошки.

– Вероника, ты могла бы сделать мне взрослую писю? Мне нравится в детском теле, и я, пожалуй, хотел бы остаться в нём насовсем, но пися должна быть взрослая, большая. С ней я смогу рассчитывать на более серьёзное к себе отношение в некоторых жизненных аспектах…

–

Так вот вы кто, Всеволод Владиславович! Вы этот самый гнусный извращенец! Мне мама про таких рассказывала!

– Да? – воскликнул он с неожиданной злобой. – А даже если и так? Что же, лишишь меня счастья и уничтожишь? Давай, давай! Убей меня! Испепели неудачное творение!

Всеволод Владиславович горел, дышал быстро-быстро, и чувствовал, что летит в пропасть. Он шёл ва-банк. Он пронзительно глядел в её чёрные глаза, но она вдруг улыбнулась своим большим ртом.

– Ок.

Ох! В шортах набухло, болезненно переполнилось. Ширинки нет, что за пошив. Всеволод Владиславович, морщась, стянул шорты, выпростал писю. Роскошная, царственная, она тяжело улеглась на коленях, распрямляясь. Всеволод Владиславович положил на неё ладонь, и она чутко вздрогнула где-то в глубине. Но как её хранить, как носить? Наружу неприлично и неопрятно, нужен гульфик, гульф.

– Что это вы делаете, дети?!

И почему этим старикашкам всегда нужно сунуть свой нос? Остановился, смотрит, и рыжая собачка смотрит. Мы едим шоколадные бутылочки. Угостить вашу собачку?

– А это что?! – у старичка гневно дрожал подбородок.

– Это моя пися. Хотите потрогать?

– А ну-ка немедленно спрячь! – дедушка сделал яростный жест, зазвенели медали.

– Увы, она не умещается в шорты. Видите? Она слишком большая. Ей нужен гульфик, гульф.

– Какое безобразие! Какое хамство! Ни стыда, ни совести! В детскую колонию захотели?

Ища поддержки, Всеволод Владиславович обратил огорчённое лицо к Веронике, и она, не спрашивая, создала из воздуха гульф – наскоро, но изящный, из нежно-лилового бархата, с кружевной оторочкой.

12. Простоты и свободы

– Вот чего не хватает катастрофически. Простоты и свободы, – сказал Всеволод Владиславович. – Откуда эта злость, откуда нетерпимость, откуда бессмысленные табу?

Они развернули по жёлтой карамельной бутылочке и разом откусили, глядя в спину удаляющемуся старичку. Старичок тоже оглядывался, оскорблённо поводя худыми лопатками.

– Какой простоты и свободы вы хотите? Вы можете сказать, что мне сделать?

– Что сделать? Меня измотала вечная жизнь в страхе! Не хочу его больше! Хочу, чтобы всё, что я хочу, было законным, нормальным, честным, правильным. Но как, в какой форме?.. Вероника, мне нужно собраться с мыслями. Но если ты исчезнешь так же внезапно, как и появилась, я…

– Я не исчезну.

– Тогда я прошу тебя дать мне немного времени на раздумья. Мы можем прогуляться?

Они поднялись и неспешно пошли по набережной. Гульф мерно покачивался из стороны в сторону в такт шагам, привлекая взоры прохожих. При всех ограничениях детство даёт значительные преимущества, – думал Всеволод Владиславович. Гораздо больше возможностей для безопасного самовыражения. Если явно не нарушать традиции приличий, как с обнажённой писей перед старичком, то никто не проявит агрессии. Мог бы я столь же беззаботно гулять с подобным гульфом во взрослом теле? Окружающие думают, что мы с сестрёнкой идём на детский маскарад, или что-нибудь в этом роде. Вызова порядку вещей в моём гульфе они не видят, ибо не воспринимают ребёнка всерьёз. Но почему порядок вещей столь важен? Вот главный вопрос. Страх хаоса? Но почему хаос страшит?