Паранойя. Почему он?
Шрифт:
Но, как оказалось, далеко не обычные. Открыв папку, я сразу же прифигел: с первого листа на меня оскалила зубы оторванная медвежья башка, истекающая кровью. И настолько это выглядело реалистично, что я даже потрогал потеки крови, чтобы убедиться, что они не стекут мне на шорты, но больше всего поразил взгляд медведя: горящий дикой злобой и в тоже время отчаянный какой-то, задушенный, безысходный. Он гипнотизировал и, не взирая на всю агрессию, заставлял сопереживать. Не знаю, сколько я смотрел в эти окровавленные глаза, но просто пролистать альбомчик - как изначально собирался, - не получилось. Я вдруг по-настоящему увлёкся и с интересом рассматривал каждую
– Ну, как? – раздался её тихий голосок, отвлекая меня от моих размышлений. Подняв голову, встретился с напряженным, немного взволнованным взглядом.
– Красиво, - ответил на автомате, Настя нахмурилась, явно неудовлетворённая таким ответом, поэтому пришлось включать режим дилетанта. – Хотя я во всём этом вообще не секу. – открестился я. С творческими натурами хер угадаешь, что нужно сказать, чтобы не обидеть, поэтому лучше отвертеться.
– А что тут «сечь»? – улыбнувшись, села она рядом, отчего меня окутал нежный, едва уловимый аромат парфюма, который захотелось распробовать – зарыться носом в шелковистые волосы и понять, чем же именно пахнет эта девочка, какая она на вкус… Но я тут же оборвал эти мысли, и приняв серьезный вид, вернулся к теме нашего разговора.
– Ну, как что, – сыронизировал я. – А как же все эти поиски концептуальности, контекста, формы?
Настька фыркнула.
– Меня, конечно, закидают тапками, - с усмешкой заявила она, - но я считаю, что весь анализ должен сводиться к «нравится» или «не нравится». Читать же биографию художника, изучать эпоху, в которой он жил, чтобы понять контекст его картин – чистейшее придурство. Искусство должно говорить само за себя и быть понятным каждому. Как говорил Лев Николаевич Толстой: «Великие предметы искусства только потому и велики, что они понятны и доступны всем.»
Я хмыкнул и весело уточнил:
– Значит, можно смело присваивать статус «говна» всему, что я не понял?
Настька рассмеялась.
– Резонно. Но да. Искусство, оно, как ни крути, субъективно. И если тебя что-то ни коим образом не зацепило, значит, это произведение не имеет для тебя никакой ценности, а следовательно – говно. Другое дело, что твоё мнение не всегда истина в первой инстанции.
– А чьё же тогда истина?
– Большинства.
– Ну, у толпы, обычно, вкусы еще те.
– А в том, наверное, и смысл, чтобы отвечать потребностям общества и быть отражением своей эпохи.
– Мне всегда казалось, что гениальность заключается в том, чтобы быть актуальным во все времена, - подразнил я её, с удивлением отмечая, как легко и ненавязчиво Насте удалось вытянуть меня на разговор о вещах, которые никогда не были мне интересны.
– Возможно… Но, к сожалению, многим из тех, что опередили своё время, пришлось дожидаться его не в самых комфортабельных условиях, поэтому я предпочитаю быть востребованной, нежели гениальной, - резюмировала она, в очередной раз переворачивая мое представление о себе. Я –то думал она из мечтательниц – идеалисток, но нет, эта девочка, судя по всему, на вещи старается смотреть реально. Конечно, не без налёта наивности, но это лишь добавляло ей толику очарования. И я с каждой минутой
– Ну что, готов присвоить моей работе что-то повыше статуса «говна»?
– Да без проблем, если расскажешь, что нужно делать, - усмехнувшись, забрал я у неё набросок.
– Ничего особенного, Сергей Эльдарович. Просто смотреть и говорить всё, что в голову приходит, - рассмеялась она, но тут же облегчила задачу. – Какие три наречия тебе приходят на ум, глядя на этот этюд?
– Три наречия… - пытаясь принять серьезный вид, задумчиво отозвался я, всматриваясь в «этюд».
Боже мой, слова –то какие! Однако я со Сластёной за эти пару минут культурно обогатился больше, чем за всю жизнь походов с Ларкой по театрам, галереям и выставкам.
– И? – протянула Настенька взволнованно. – Если ничего на ум не идёт, то это тоже нормально. Значит, всё-таки «говно».
– Не тарахти, Настёна, дай сконцентрироваться. Надо же вдуматься, всмотреться, в конце концов, - дурачась, провозгласил я.
– Да ну тебя, - отмахнулась она немного обиженно и протянула руку, чтобы забрать рисунок, но я увернулся.
– Не мешай новоявленному эксперту.
Настька закатила глаза и улыбнувшись, покачала головой.
Я же, отбросив шутливый тон, поделился впечатлениями, понимая, что для неё это действительно важно:
– Однозначно, твои работы цепляют. Есть в них что-то живое. И этот рисунок не исключение.
Настя замерла и кажется, даже дышать перестала, я же закончил наречиями, как она и просила:
– Я бы охарактеризовал как: робко, загадочно, нежно.
– А говоришь, не сечёшь, - пожурила она меня, пытаясь скрыть смущение и довольную улыбку. Глазки же так радостно засверкали, становясь зелёными - зелёными, словно изумруды, что я засмотрелся, в то же время поражаясь самому себе.
Никогда раньше не обращал внимание на такие мелочи. Помнится, Ларка даже развела из-за этого целую трагедию. Какого бреда я только не наслушался, когда она обнаружила, что я не в курсе, какой у неё цвет глаз: и не любил я её никогда, и не ценил, и скотина вообще бесчувственная, и как так можно, и что я за муж такой, и… В общем, повеселила она меня тогда знатно.
Всё –таки бабы забавные существа: то, что я с ней двадцать лет прожил – это как бы не считается, а вот цвет глаз – это да, это показатель! Интересно, то, что я этот цвет у Настьки заприметил означает что-нибудь? По Ларкиной логике я уже должен быть по уши, но поскольку женская логика – вещь крайне сомнительная, то…
– Спасибо, - словно что-то почувствовав, прервала Настенька ход моих мыслей.
– За правду не благодарят. Ты очень талантлива.
– Правда? – робко уточнила она, словно никогда раньше не слышала ничего подобного.
– Правда, Сластён, - улыбнувшись, шепнул я и не удержавшись, заправил ей прядь волос за ушко, ласково коснувшись порозовевшей щёчки, отчего пальцы, будто током прошило.
Настя тяжело сглотнула, наши взгляды встретились, и у меня кровь вскипела. Смотрел в эти наивные, горящие глаза, ещё не умеющие скрывать свои чувства и желания, и голову терял. Все благие намерения летели к такой –то матери.
Я её хотел. Хотел зверски, нестерпимо, до ломоты во всем теле. И не просто отыметь, а себе. Надолго. Вот такую чистую, сладкую, нетронутую, нежную. Утонуть в ней, захлебнуться, жадно вылизать всю, сожрать…