Паранойя
Шрифт:
В машине оказалось вовсе не так просторно, как предполагали ее размеры, – по всей видимости, большую часть пространства кузова занимала броня. Охранник захлопнул дверь, и она вошла в пазы с каким-то оружейным гулом, пронесшимся по всему салону. Машины сопровождения включили мигалки, и кортеж рванул, стремительно набирая скорость. Анатолий поднял голову на своего собеседника. Света не было совсем, единственным освещением были огни из-за окон. Свет, кажется, можно было включить, но вокруг было так много рычажков, лениво затопленных в кожу кнопок, каждая из которых могла означать начало ядерной войны, что он бы поостерегся, поостерегся. Муравьев, половина лица которого отрисовывалась контуром окна, а вторая
– Зачем вы искали встречи со мной? – наконец спросил Муравьев – так, будто Анатолий посылал официальный запрос в его канцелярию.
Набрав в грудь воздуха, которого тотчас же оказалось мало, слишком мало, тот ответил:
– Я хотел спросить… Я… Уточнить у вас… Что случилось с Елизаветой Супранович?
Вопрос повис в воздухе. Нужно было, по всей видимости, объяснить, откуда Анатолий знает это имя, но вот как?
– Мы с ней… Были дружны… – Сложно было выдерживать стилистику, предполагавшуюся первой фразой Муравьева, и даже не всей фразой, а вот этим вот старомодным словосочетанием «искать встречи».
– Что случилось с Елизаветой Супранович? – удивленно переспросил министр.
– Да. Что случилось с Елизаветой Супранович? – Анатолий хотел спросить сначала не так, что-то вроде: «Куда делась Елизавета Супранович?» – но нашел, что оптимистичная трактовка этого вопроса – «Куда уехала?» – уже не совсем уместна, а пессимистичная – «Где ее тело?» – слишком явно намекает на то, что собеседник лично участвовал в том, чтобы трактовка стала пессимистичной.
Муравьев задумался, глядя то ли на мелькающий за тонированным стеклом город, то ли на собственное отражение на фоне этого города, то ли – на отражение Анатолия, глядящего во все глаза, разумеется, на Муравьева.
– А вы не знаете? – ответил он наконец.
Анатолий хотел ответить, что, даже если бы он не знал, он бы все понял из того, как Муравьев играл сегодня, что это все – чудовищно, и, собственно, вопросов-то больше и не было, но нужно было как-то о ней спросить, он ведь – министр МГБ, он знает вообще все, но – как…
– Кто это сделал? – сформулировал Анатолий по-прежнему обтекаемо, уважая табу на роковое слово, которое у них, кажется, установилось.
– В том-то все и дело. – Муравьев среагировал быстрее, чем в предыдущий раз. – В том-то все и дело, Анатолий: зная, что ее убили, – он решил не соблюдать табу, – зная во всех… Подробностях… В таких подробностях… Что, – голос его охрип, и он замолчал, и казалось, не заговорит больше вовсе, но – продолжил: – Зная во всех деталях, как происходило это убийство… Ее убийство… Как убивали Лизу, – это мне очень детально, со схемами нарисовали наши аналитики…
Тут Анатолию должно было бы стать смешно от того, что этих аналитиков называют «аналом», и он это знает, ему об этом сказал Дэн, и ему даже стало смешно где-то на другом, истеричном уровне, но он был достаточно спокоен, чтобы не улыбнуться.
– Так вот, зная это по картине на месте преступления – повороту мебели, следам борьбы и прочему… Я до сих пор не слышал ни одной правдоподобной версии о том, кто и зачем это сделал.
Анатолий слушал очень внимательно. Это была та фраза, анализируя которую, он должен был понять, причастно ли МГБ ко всей этой чертовщине. Он вслушивался в интонацию изо всех сил, он запомнил каждый интонационный нюанс, все четыре вдоха и выдоха, которые сделал Муравьев, когда произносил фразу, но он по-прежнему не мог понять: сказал тот правду – или нет. Вернее, не мог поверить в то, что Муравьев действительно сказал правду. Потому что именно так все и выглядит: тот сказал правду. И это – очень плохо для него, Анатолия, потому что получается…
– Даже ваша версия, – продолжил задумчиво
Они снова ехали молча. Анатолий подумал о том, что, при такой скорости, до въезда в резиденцию у них осталось всего несколько минут, а потому надо поторапливаться – вовсе не факт, что Муравьев предложит разделить с ним трапезу. И он решился:
– Скажите… Скажите, а вы не можете исключить… Что… Ну… Ее убил кто-то… Ну то есть, к черту, – начистоту! Я думал о том, что ее убили по вашему приказу, Николай Михайлович.
Муравьев вздернулся – но не так, как вздрагивает вдруг словленный в месте, считавшемся безопасным, преступник, но так, как подрывается человек, получивший пощечину.
– Я? Да что вы… Да почему вы думаете? Какими, вы думаете, были наши отношения? Что, вы думаете, я ревновал, так, что ли? – Муравьев нервно дернул несколько раз лицом. – Я искренне пожелал вам счастья, когда она сказала мне, тогда… В тот вечер, что беременна от вас, что вы собираетесь завести семью и она просит лишь одного: чтобы я вас двоих не трогал. – Его лицо приняло какое-то капризное выражение. – Я ей тогда. Много рассказывал о жизни. Мы с ней давно не говорили по душам. И это был наш последний разговор.
– Вы сказали – ребенок от меня? – прервал Муравьева Анатолий, а Муравьев, не привыкший к тому, чтобы его прерывали, еще по инерции продолжал:
– Такой искренний – она сказала, что будет с вами счастлива, что у вас будет…
Анатолий остановил его так:
– Николай Михайлович, в ту ночь, когда мы с ней поссорились, она сказала, что беременна от вас, что носит под сердцем вашего ребенка. Мы потому и…
Муравьев вскинулся еще больше, он был удивлен, вот только понять бы еще – насколько искренне.
– Моего ребенка? Что за глупые фантазии. Послушайте, давайте я вам расскажу о Лизе. Я для нее играл, понимаете? Она была моей слушательницей. Я играл ей на фортепиано, когда мне было грустно. Мы собирались, и я ей играл. Она, конечно, фантазировала. Она говорила, что мы с ней поженимся, я разведусь, брошу пост министра, – именно в такой, заметьте, последовательности. Но это она… В шутку. Наши отношения… Никогда не приобретали двусмысленности, хотя она иногда плакала, когда я ей играл. Мы никогда не… Я не буду вас ни в чем убеждать – это не в моих правилах. Ну а что касается ее фантазий, то мне, извините, пятьдесят пять, какой развод, какая отставка? Она сама, кажется, шутила. Я знал, что она найдет себе рано или поздно… Такого, как вы… Искренне желал… Моей девочке счастья. Я записал на нее несколько домов и машин, чтобы она не горевала, – я ведь тоже не вечен. И вы появились. И у нас был. Разговор – ровно такой, каким я себе его представлял, – я рассказал о сыне, она – о вас, она еще сказала, что очень вас любит. Я пожелал вам счастья и обещал, что сыграю вам двоим на вашей свадьбе, но это, если честно, было враньем.
Анатолий чувствовал, что машина, кажется, едет слишком быстро – его мозг не успевал за этой скоростью, хотя какая-то ясность уже начинала приходить, и от этой ясности становилось тошно.
– Погодите-погодите. Все это – не так. Я, кажется, начинаю понимать. Она никогда не говорила мне, что меня любит. А вот о вас… Я думаю, – его голос не успевал за его мыслями, а мысли пытались словить что-то еще более быстрое и важное, и эта гонка была мучительна, – она любила вас все это время, когда мы с ней были вместе. Конечно же, только вас! Я ей нужен был как ваше продолжение, с которым возможны были двусмысленности.