Парашютисты
Шрифт:
Потом все стихло. Броневик бесшумно тронулся с места. Кузя, Слободкин и Кастерин из всех автоматов открыли огонь по колесам быстро удалявшейся машины. Но она так и ушла невредимой.
Оттащили Васина в лес. Думали, ранен только, придет в себя. Но как ни хлопотали над ним, Васин не подавал никаких признаков жизни.
– Глупо все как получилось!
– сокрушенно развел руками Кастерин.
– С того света вроде выбрались, своих повстречали - и вот поди ж ты... Сами, конечно, виноваты - подставились.
–
– Простить себе не могу.
– А ты-то тут при чем?
– спросил Кастерин.
– Он у нас за старшего, - пояснил Слободкин.
– А... Тут все хороши. Раззявы, - в сердцах махнул рукой Кузя.
Целый день они были под впечатлением тяжелой утраты. Что бы ни делали, о чем бы ни говорили, мысль все время возвращалась к Васину, к тому, как нелепо он погиб.
Даже еще одно новое пополнение, с которым наутро вернулся Кузя из разведки, не сразу подняло сникшее настроение. А привел с собой Кузя не кого-нибудь - двух бойцов с голубыми петлицами! И не откуда-нибудь - из родной парашютной бригады!
Они рассказали Кузе и Слободкину, что произошло после того первого ночного боя в лесу, как развивались дальше события. Сражение с немецким десантом было выиграно. Вражеские парашютисты были рассеяны, перебиты, взяты в плен. От пленных узнали планы немецкого командования. Эти ценнейшие сведения передали в округ. Получили приказ: всем выходить на излучину Днепра.
Эти двое, которых привел Кузя, "подметали", как они выразились, последние крохи: прочесывали леса, извещая парашютистов о месте сбора.
– На ловца, как говорится, и зверь бежит, - сказал один из них.
– Ну, вам все ясно? Мы дальше потопали.
– Зверь, говоришь?
– переспросил Слободкин, оглядев товарищей, и впервые заметил, что вид у всех действительно был самый что ни на есть зверский: обросли, обтрепались, исхудали. Особенно нелепо выглядел Кузя. Борода у него вообще росла не по дням, по часам, а тут вдруг поперла невероятными клочьями.
– Фотографа не хватает, - сказала Инна.
– Остался бы на память поясной портрет.
Что-то было грустное в этой шутке. Или Инна немного влюбилась в Кузю и чувствовала, что надвигается расставанье, или просто обстановка действовала?
А расставанье в самом деле приближалось. Вот выйдут к излучине Днепра, предстанут пред светлые очи начальства, получат благодарность за то, что в лесу времени зря не теряли, а еще скорей нагоняй за то, что так медленно собирались,- и айда на переформировку, переэкипировку и прочее "пере" куда-нибудь за тридевять земель от этих уже ставших родными мест.
Инну тоже где-то поджидали перемены. Вот-вот отыщется ее медсанбат или объявится новый, которому она позарез необходима будет, который без нее и в войну вступить по-настоящему
Но все-таки, что бы ни случилось, они все вместе долго еще будут вспоминать свою лесную жизнь, полную невзгод и лишений, но в то же время и прекрасную: ведь именно здесь, в белорусском дремучем лесу, в белорусских болотах, учились они бить врага, презирать опасность и смерть, подстерегавшую на каждом шагу.
– Верно я говорю, Кузя?
– спросил Слободкин.
– Про что?
– Про лес, про болото.
– Верно. И все-таки обидно. В своем краю, в своей стране идем по лесам, крадемся, как воры, хоронимся света белого, с голоду подыхаем, собственный ремень изжевать готовы. Не обидно разве?
– Обидно. И все же смерть идет по пятам за ним, не за нами.
– Смерть - она дура, потаскуха, можно сказать, за кем угодно увяжется.
– Это тоже верно, И все-таки - УМХН.
– УМХН? Что за штука?
– Штука простая очень, но ценная, без нее мы накроемся быстро. УМХН У Меня Хорошее Настроение. Это когда мы еще ребятами были, в игру такую играли - зашифровывали интересные мысли. Кто кого перехитрит.
– А зачем?
– спросил Кузя.
– Если мысли хорошие, для чего их зашифровывать? Глупость какая-то.
– Нет, не глупость. Бывают вещи хорошие, например любовь, а говорить про нее не принято как-то. Мало ли кто что подумает! Вот мы ребусами и шпарили.
– Не знаю, не знаю. К нашему положению это, во всяком случае, не подходит. Детство есть детство, война есть война.
Кузя не склонен был сегодня шутить. Он вдруг начал терять вкус к улыбке. Это что-нибудь да значило. Слободкин посмотрел на него внимательно и поразился: глаза выцвели, стали из голубых серыми, холодными, злыми.
– Кузя, что с тобой? Ты не рад, что ли? Мы же скоро к своим выходим.
– Что к своим выходим, хорошо. А все остальное...
– Что остальное?
– Далеко слишком немец пропер.
– Насколько пропер, столько ему и обратно топать.
– Это точно. Но до той поры мы еще нахлебаемся. Я не о себе, ты не думай. Мне маму жалко. Я когда в Москву ездил, мало с ней побыл. А ведь старенькая, плохая совсем.
– Моя тоже, как ты знаешь, не моложе твоей, но я ведь молчу.
Как ни старался Слободкин отвлечь Кузю от мрачных мыслей, тот твердил свое: "Старенькая..."
Что мог сказать Слободкин ему на это? Люди вообще быстро старятся, особенно матери, особенно на войне. Слободкин вспомнил, как увидел мать после первой в жизни полугодовой разлуки и обмер - десятки новых, незнакомых ему раньше морщинок разветвились по ее лицу, "Мама, - хотел крикнуть он, - что с тобой? Ты болела?" Но сказал другое: "А ты не изменилась совсем. Молодчина..."