Паразитарий

Азаров Юрий Петрович

— Осточертело летать в падших ангелах. Хочу принять смерть рядом с тобой.

— Как ты это мыслишь?

— Поменяемся ролями. Ты станешь вороной, а я Степаном Сечкиным.

Горячие слезы полились из моих глаз. Еще раз предать Анґжелу, маму, Топазика и Анну?

— Нет, Катрин. Я хочу умереть. Я созрел до своей смерти. И это, может быть, самая прекрасная моя зрелость.

— Как хочешь, — и она улетела.

49

Я ужаснулся тому, что мое последнее слово, которое я наґдиктовал Любаше, было

размножено, растиражировано и расклеґено на стенах домов, на специальных стендах и даже на заводґских трубах. Моей иронии никто не понял! На мои слова уже были сложены песни и оперы, куплеты и марши. Один из марґшей показался мне необыкновенно знакомым. Конечно же, это праховские часы. Точнее, часы бабушки Марии.

— Я никак не мог определить притягательную силу этого замечательного музыкального произведения, — шептал Прахов-младший, поглаживая тускло поблескивающую бронзу старых часов. Он напевал в лад с маршем:

— Предавай, предавай, даже если ты урод! Предавай, предаґвай, даже если ты не тот! Предавай весной, предавай зимой, преґдавай, когда цветет… — Все в мире повторяется, любил говоґрить Сечкин…

— Почему любил? Я еще жив… — попытался я возразить, но незнакомый голос точно перебил меня:

— Оставь ты их в покое.

— Им покой, а кому же свет?

— Взгляни, и ты все поймешь.

За современно обставленной Голгофой (фуникулеры, транспортеры, мародеры, гренадеры) узкой лентой вилась дороґга в Остию. Апостола Павла встретили человек двадцать: пять иудеев, три грека, два римлянина, один парфянский воин, два армянина, четыре кельта и четыре галла.

— Значит, ты, тщедушный, и есть тот, кто предал Рим и Иудею, кто предал фарисеев и саддукеев, римское оружие и элґлинскую мудґрость? Ты призываешь любить даже врагов своґих?! — это грек Агафон спрашивал.

— Я не призываю любить, я рассказываю о том, как Он люґбил ближних своих. Он любил греческое слово «макрофумейн» — терпение в отношении к людям, а не обстоятельствам. Я буду терпеть вас, что бы вы со мною ни сделали…

— А ну-ка, Тезий, посади его на петушиный гребень, а в ноздри воткни ему козлиные рога, — сказал римский легат Проперций. — Поглядим на его долготерпение.

Трое иудеев подошли к Павлу, связали веревкой, приподґняли и посадили на огромный острый сучок старой смоковницы. Павел вскрикнул от невыносимой боли.

— И теперь ты любишь меня? — спросил Тезий. — И этих троих иудеев любишь? Оставь его, пусть отдохнет на гребешке, а мы отведаем свежих фазанов.

— Даже благочестивые христиане стали бы на сторону правителей, а не на сторону Иисуса, если бы пришлось выбирать. Кто предпочтет мучительную смерть свободе и спокойной жизни? Господи, помоги мне осилить мою слабость! Дай мне терпение выстрадать любовь к этим грешным. Я люблю их и буду любить, что бы со мною ни случилось! — Павел тихо произносил слова, однако они были достаточно громкими, чтобы всем было понятно, о чем он говорит.

— А ну брось к его ногам уголья, — предложил старый фарисей Кизаи. — Может быть, тогда он заткнется.

Рослый галл собрал горящие угли и бросил их к

ногам Павла. Павел вскрикнул, однако тут же проговорил необыкновенно ясно и громко:

— Любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, она всегда милосердствует и не мыслит зла. Господи, убереги меня от ненависти к этим людям, помоги им увидеть лик Иисуса, Господа нашего и Нашей надежды!

— Ну-ка, дай мне лук, Тезий, я запущу в его левое плечо самую большую стрелу, — сказал парфянский воин. Он выстрелил; на этот раз Павел потерял сознание.

— Плесни на него из большой бадьи, — попросил Проперций молодого римского воина. Тот плеснул. Павел огляделся и сказал:

— Любовь не мыслит зла. Она учит прощать и забывать. Она сорадуется истине и все покрывает. Любовь выносит любое оскорбление, любые ошибки и злые проступки людей… Господи, надежда наша, помоги мне еще сильнее любить этих людей…

— Откажись от Христа своего, и мы отпустим тебя, — сказал Агафон.

— Любовь все переносит и всему радуется, — повторил Павел, и две огромные слезы скатились по его щекам.

— Отруби ему правую руку, — обратился Тезий к рыжему галлу. Рослый галл отсек правую длань. Павел замер, закрыв глаза. Непонятно было, жив ли он. — Плесни из малой бадьи! — приказал Тезий.

Павел раскрыл глаза:

— Любовь на все надеется. Нет безнадежно злых! Господи, помоги мне еще сильнее любить этих милых моему сердцу грешников. Прости им все!

— Отсеки ему и левую длань!

Галл отсек и левую руку.

— Не могу! Не могу! — заорал тот, кого звали Кизаи. Старый фарисей, схватившись за голову, выбежал из пещеры.

— Лишился рассудка, — сказал Тезий. — Прикончи его, Фома!

— Остановись, Фома! Убей лучше меня. Пощади Кизаи! — прохрипел Павел.

Фома выстрелил из лука. Кизаи упал замертво.

— И с этим кончай! — сказал Тезий.

— Любовь — это Бог, — прошептал Павел. — Господи, пошли этим людям…

Слово «спасение» не успел произнести Павел, огромный меч вонзился в его грудь.

Пещера осветилась так сильно, точно сердце Апостола Павла стало солнцем. Все, кроме Тезия, пали ниц. Тезий лишился речи и застыл у входа в пещеру. А потом свет будто погас. Под каменистыми сводами, как и прежде, было темно, лишь глухие отблески костра скользили по искаженным от испуга лицам разноплеменных палачей. Там, где только что стоял казненный, была лишь старая смоковница, внизу валялись уголья, стрела и старые веревки, которыми был связан пленник.

Я всматривался в лица палачей и узнавал в каждом своих знакомцев. Прахов-старший присел на корточки с Феликсом Хоботом. Они играли в кости.

— Что же они делают, мерзавцы! — закричал я. — Это же косточки Розы Зитцер и ее мамы. Я вижу усеченную ее руку!

— Вот тебе и точка отсчета! — улыбнулся Горбунов. — У каждого человека свой Освенцим.

— Великолепная сцена! Сорок шестой дубль! — кричал разъяренный Агенобарбов. — Третий план, больше энергии! Сильвия Блудон, куда же подевали свою "открытую дыру"? Выше задницу! Кому говорю, выше! Еще выше!