Паразитарий

Азаров Юрий Петрович

— Ах вот как ты заговорил! Трус! Мы с тобой, как с лучшим из людей. А ты, как последняя тварь.

— В конце концов, меня нельзя уродовать до эксдермации!

— Никто не уродует вас, господин Сечкин. Полежите ночку, поймете, что такое настоящее высокое чувство, будете проситься на Крест, как на праздник.

И ушла, бестия! А я лежал на связанных руках, и брезент смирительной рубахи плотно облегал мое приговоренное несчастное тело.

44

Каким образом нашла меня тетя Гриша, я так и не узнал. Она пришла ночью. Легонько коснулась моего плеча:

— Степа. Сыночек. Принесла

тебе творожку.

— Развяжи руки, тетя Гриша.

— Не могу. Не положено, — ответила она. — За мною следят. Сюда шла — крыльцо обвалилось. Только переступила порог, а оно за моей спиной — брык! Видишь, вся в пыли.

— Ну ослабь хотя бы веревочки, Агриппина Домициановна.

— Не могу, милый. Не могу. И не проси. Съешь творожку. Когда УУУПРа сгорела, меня в БИРНАЙПРОДСИЛ перевели. И не выговоришь. Это биржа по найму труда и его продаже. Теперь труд продают и покупают. А Шубкин отделом ведает.

— Разве он не сгорел?

— Слегка поджарился. Теперь всем говорит: я готовился стать фиолетовым. И впрямь рожа у него в рубцах, иссиня-красная.

— Скажи, чтоб он пришел ко мне.

— Это я могу. Он и спит на службе. Напьется, как свинья, и спит. Я сейчас пойду в контору. Деньжата есть у тебя? Возьми мои две сотенные: пригодятся.

Шубкин пришел под утро.

— Что же они, сволочи, так с тобой? Могли бы и поаккуратней. Ведь актер, как никак, — Шубкин хрипло рассмеялся, откашливаясь. — А я, брат, чуть не сгорел. Ты мне пару стольников не подкинешь?

— Возьми в кармане.

Шубкин вытащил две сотенные. Спрятал у себя на груди. Я взмолился:

— Развяжи руки. Боль нестерпимая.

— Я могу развязать. Но это не решение проблемы. Надо глубже смотреть. В твоем деле нельзя мельчить. Пойду с вертушки позвоню Агенобарбову. Он теперь в почете. В семье Прахова по субботам выступает. Пашка Прахов тоже пошел вверх: депутатским баром стал ведать. Вот воля ему!

— Позвони Прахову.

— Это я тебе обещаю как на духу. Сегодня же позвоню.

Часа через два мне передали записку от Прахова. В ней было написано: "Встретимся на спектакле. Обязательно приду. Рад за тебя и даже слегка завидую. Крепись, старина. Целую. Прахов".

Мои надежды рухнули.

45

Добрых два часа я провозился с гвоздем. Он торчал почти в самом карнизе. Я подвинулся к гвоздю вплотную. Гвоздь был ржавый, старый, погнутый, но достаточно крепкий. Я ни о чем не думал, ничего не решал. Я действовал: хотел во что бы то ни стало зацепить за гвоздь шейную вену и что есть силы потянуть на себя. Дважды мне удавалось вонзить гвоздь в шею, но вена почему-то ускользала. Кровь шла не внутрь (я рассчитывал захлебнуться), а вовне.

Третья моя попытка сорвалась, потому что пришел Агенобарбов.

— А вот это ты зря. Если уж так не хочется тебе играть в спектакле, могу взять замену. Твой Ксавий приговорен фиолетовыми, отличный материал, и он соглашается. Потом, дружище, здесь есть шанс. Фиолетовые на последнем собрании приняли решение: публика имеет право прекратить или приостановить эксдермацию. Все будет зависеть от того, как приговоренный сыграет.

— Я не в состоянии играть, — сказал я шепотом.

— А тебе не придется особо трудиться. Все за тебя сделает фонограмма. Главное — твое тело. Такие мышцы. Такой торс — Родену и не снилось ваять такие бицепсы.

— Делайте со мной, что хотите, — сказал я. — Только развяжите руки. Затекли.

— Развязать, —

приказал Агенобарбов. — Врача, парикмахера, массажиста, гримера!

В один миг явились названные люди и стали меня обрабатывать. Я глядел в зеркало и наблюдал, как менялось мое лицо.

— Какая прекрасная кожа, — говорила гримерша. — Я слегка уберу вот эти царапинки и ссадинки. Я только что гримировала Ксавия. Он педантично требователен. Надеется, что его переведут в дублеры. А вы не соглашайтесь. У вас есть верный шанс. Народ взбунтуется, когда увидит ваше прекрасное лицо. Генофонд надо беречь. Это хорошо понимают фиолетовые, и этого не понимали красные.

Гримерша была болтливой, и в ее болтовне явно проскальзывало какое-то тайное знание. Она намекала, что может связать меня кое с кем. Я чувствовал, что речь идет о Зиле. Но видеть ее не хотел. Не хотел еще раз услышать, что не только моя душа, но и кожа продана темным силам. В этом месте моих раздумий гримерша осклабилась:

— А вы напрасно так думаете, — сказала она. — Сейчас темных сил нет. Все поменялось местами. Мы в свету, а ваши боги во тьме кромешной. Что ж, посветите им своим единственным и последним факелом… Ступайте. В вашем запасе больше семи часов.

46

Все ложь!

47

— Мне удалось к вам пробраться, — это отец Иероним переступил мой порог.

Втайне я обрадовался. Однако сказал:

— У меня нет сил даже слушать вас. Все ложь! Одна моя смерть правда…

— Успокойтесь. Я принес вам Благую Весть. Сегодня ночью я услышал повеление прийти к вам. Вы приуготовлены к великой участи. Ваша душа призвана увидеть истинную красоту, чтобы рассказать о ней людям. Для этого ваша душа должна стать еще прекраснее, а каждый человек, глядя на вас, восжелает увидеть Исключительное и Божественное. А для этого начнет с того, что сам сделается Прекрасным и Божественным. Вы оказались в Промысле Божием. Великие Святые потому и были Боговидцами, что их души были действительным инструментом Богопознания и Богоприближения. И, кроме них, такими инструментами являлись миллионы других чистых сердец, искренне любящих истину. Вы сию минуту лишены воли. Ваши силы иссякли. Между тем важнейшим условием постижения Бога является воля к Вере, жажда Истины, благоговение перед ней и басстрашие перед лицом как практических, так и теоретических трудностей. Ваше внутреннее усилие должно быть направлено на то, чтобы сбросить отягчающие цепи и ослепляющие повязки, но велик будет и результат усилия.

— Если вы обо мне, то напрасно. Я не герой и моя воля не способна подвигнуть меня на героический шаг.

— Я долгое время наблюдал за вами, читал ваши рукописи. Я понял то, как ваш разум утомительно кружил где-то возле Истины, но не способен был ее постичь, ибо путь к ней — это путь через тонкий мост, висящий над бездной. Человек мыслящий, говорил кто-то из великих, понимает, что на этом берегу у него ничего нет, но ведь вступить на мост и пройти по нему — нужна невероятная затрата сил. А вдруг эта затрата ни к чему? Не лучше ли быть в предсмертных корчах тут же у моста? Или идти по мосту, быть может, идти всю жизнь, всю жизнь ожидая другого края? Что лучше: вечно умирать в виду, быть может обетованной страны, замерзать в ледяном холоде абсолютного Ничто или истощать усилия, последние, быть может, ради химеры, ради миража, который будет удаляться по мере того, как путник делает усилия приблизиться?