Парень из Варцихе

Лордкипанидзе Константин Александрович

На этой самой яблоне немцы и повесили Терентия Жука. Еле выволокли из хаты — не давался в руки жандармам. Зацепит ногой за сундук — они прикладом по ноге, ухватится за подоконник — прикладом по руке. За все цеплялся, что было вокруг. Напоследок уцепился за дверь — вся сила в пальцы ушла. Тогда били его куда попало, били до потери сознания, так что Терентий Жук даже и не почувствовал, как его подняли и повесили.

Дотемна висел он на яблоне. Висел низко, босые ноги почти касались сухой травы.

Деду Рухло, когда он под вечер возвращался домой,

издали показалось, будто алчный сосед его замышляет под деревом что-то недоброе. Старик прибавил шагу.

Но вот набежал ветер, Терентий качнулся, и понял Рухло, что человек не стоял на земле.

Потрясенный, старик наглухо закрыл ставни, не притронулся к еде, упал ничком на топчан и так застонал, словно душа с телом расставалась.

— Зачем же на этом дереве, зачем?! — И горько было старику, что из-за окаянной этой яблони столько обидных слов перепало от него соседу.

Поздно вечером Жука сняли. Дед дождался, пока тело унесли со двора. Потом достал топор и начисто срубил дерево.

Судьба соседа не испугала Рухло. Он покупал винтовки, прятал в погреб, горячо нашептывая над каждым дулом:

— Это — за Терентия Жука. Это — за Грабко. Это — за Миколу!

Погибших соседей поминал старик, покупая винтовки. Это новое чувство было сильнее, чем страх.

Раза два в неделю наведывался Пискун, и сколько ружей забирал с собой, столько же крестьян исчезало потом из деревни: винтовки находили своих хозяев.

Однажды Пискун пропал на целую неделю. Дед потерял покой. От зари до зари поддерживал огонь, клевал носом, ожидая условного стука. Чуть вздремнет — то ли сон, то ли явь леденит усталую кровь: неотступно мелькает перед глазами висящий на яблоне человек, только ноги видны, тянутся к земле, но не достают. Лица повешенного не разобрать, но старик чувствовал — не Терентий Жук это.

Рухло просыпался со стоном, покрытый холодным потом, не в силах шевельнуть онемевшей рукой или окликнуть собаку — легче было бы коротать ночь и одиночество с единственным своим домочадцем.

Наконец появился Пискун.

— Где пропадал? — спросил растроганный старик. «Меня бы пожалел!» — добавили его потеплевшие глаза.

— Обстреляли немцев. Твои винтовки испытали. Ничего, у нас они лучше работают! — засмеялся Пискун.

Увязав винтовки, тотчас ушел и не заметил второпях, как непрошеная слеза блеснула в глазах старика.

* * *

Дед Рухло поглядел на небо.

— Быть снегу, — пробормотал он.

Стало тихо до жути. Казалось, ветер замер, река встала, собаки не лаяли. Нет, природа была неутомима: в березах посвистывал ветер и в реке звонко струилась вода. Но эти нависшие над самыми вершинами деревьев облака глушили, скрадывали всякий звук, и голос соседа за плетнем казался невероятно далеким, нездешним. И нагие березы, и редкие прохожие на дороге, и темные столбы дыма над крышами — все вокруг казалось зыбким и непрочным.

Облака легли еще ниже, необычным теплом обдавали поля. Но галки тревожно

хлопали крыльями, метались низко над землей. С заиндевелых кустов сорвались взъерошенные воробьи, промчались камешками мимо деда и укрылись под навесом.

В воздухе пронесся шелест, и на землю внезапно обрушился мелкий, веселый град. Шорох пошел по стогам, озеро покрылось рябью, полетели с деревьев уцелевшие кое-где листья. Так длилось несколько мгновений. Потом, кружась и шурша, повалили крупные хлопья.

Обильно падал снег. Вмиг запушило деревья. Но вот поднялся ветер и пошел ворошить снежный покров, и, словно убегая от ветра, хлопья подолгу кружились над землей.

Дед колол дрова под навесом.

— О-го-го! — по временам вскрикивал он, стряхивая снег, слепивший глаза.

К плетням нанесло сугробы, завалило рвы, замело дороги, и вороны, садясь на деревья, тотчас же белели.

Дед Рухло вошел в хлев, но его опередил ветер и с такой силой дохнул на огонь, что дремавший рядом пес с визгом выскочил наружу. Дед слышал, как стряхивал он с шерсти горячую золу. Потом пес шмыгнул обратно и, злобно покосившись на огонь, присел неподалеку.

Сырые ветки наполнили хлев едким дымом. Над огнем висел котел. Старик снял крышку — котел облегченно дохнул паром, полным запахов мяса и приправы. Пес гавкнул.

— Кости обгрыз — и будет с тебя! — сказал дед, подправил головешки и, открыв дверь в погреб, прислушался.

Снизу, из темноты, доносился храп с легким свистом.

— Пускай спит, рано еще! — пробормотал старик.

Пискун пришел не вовремя. Накануне за мостом набрел на жандармов, обошел стороной. Рассвет застиг его в пути, но все же он прокрался в деревню. Принес деду гостинец — партизаны подстрелили кабана и послали старику целую ляжку.

В погребе лежало пять винтовок.

— Вот, ежели доведется увидеть Ленина, — сказал обрадованный Пискун, — орден попрошу для тебя!

Старик ничего не ответил, и Пискуна обидело равнодушие, с каким тот выслушал его слова.

Но немного погодя дед, будто вскользь, спросил:

— А Ленин может дать коня?

— Все может, — сказал Пискун, не сдержав улыбки. — Тебе, что же, лучше коня?

— Нет, — смутясь, сказал старик. — Так спросил, все ли, думаю, может?

Пискун не спал всю ночь, веки у него отяжелели. До вечера далеко, можно успеть отдохнуть.

К одинокому Рухло часто заглядывали поболтать соседи. Поэтому партизан пошел спать в погреб.

Старик убавил огня, достал из охотничьей сумки мясо и склянку со стрихнином. Нарезал мясо, начинил отравой. Отравленные куски положил снова в сумку. И вдруг замер... Торопливо протер рукавом запотевшее окно...

По двору шагали жандармы. Снег перед домом был не тронут, а у ворот утоптан и изрыт.

У старика перехватило дыхание. В ушах вдруг зазвенело, и огонь, охотничья сумка, спящий Пискун, Терентий Жук с вывалившимся изо рта языком — все вдруг закружилось и пропало. Чтобы не упасть, дед ухватился за подоконник.