Парень из Варцихе
Шрифт:
— Сущий потоп!
— Потоп, — согласился старик.
Он привстал и потрогал плечи Пискуна.
— Теперь спину погрей, — сказал он.
Исходя паром, Пискун повернулся к огню. Оглядел хату. Отсутствие хозяйки заметно было во всем. Все вещи стояли и висели на месте, но не жили они, не дышали, утратили тот добрый уют и запах, какой исходил от них под прикосновением женской руки. Котлы не пахли теплым запахом отмытого сала, цветочные горшки — влажной землей, ткацкий станок — свежей шерстью. Не лоснились стулья —
В стекла били крупные капли дождя. Сырость и мрак сгущались вокруг мужиков.
— Ежели так зарядит, — нарушил молчание Пискун, — застряну в селе, не найти мне броду.
— Не найти, — согласился старик.
Как ни старался Пискун, беседа не клеилась. Старик глядел угрюмо. Развел огонь, испек гостю картошку, но ни разу не взглянул ему в лицо. Даже не спросил, что подняло его из лесу в такой косохлест.
— Помиримся, дед, — сказал Пискун.
Старик не отозвался.
«Ох, и сердит на меня!» — подумал Пискун.
Вдруг послышался грохот, глухой и мощный, как раскаты грома.
— Ишь гремит! — сказал Пискун.
— На зиму-то глядя? — насмешливо буркнул старик. — А еще лесной человек! Погляди-ка!..
Пискун быстро подошел к окну. На дороге маячили редкие фонари. Свет еле пробивался сквозь косую стену дождя. Вот, казалось, мелькнул круп распаренной лошади, почудилось дуло орудия.
— Посмотрел бы ты вчера на пушки! Всю ночь так гремели!.. Вчера дождя не было, — тихо сказал старик.
— А ты вот не хочешь мне пособить! — упрекнул Пискун и медленно отошел от окна.
— Да ты что?.. — оживился старик.
— Не пособляешь, — охотно повторил Пискун. — Я к тебе за делом, а ты надулся, как ребенок малый.
Старик нахмурил брови и недоверчиво покосился на гостя... Что за дело такое? Не сам ли он, Пискун, приказал ему убираться из лесу?
Дождь лил вовсю. Теперь не капли — целые вязанки прутьев хлестали в стекла. Через щели в рамах в комнату просочилась вода.
— Немцы бражничают, — начал Пискун, — дезертиры развелись. Таскают, что плохо лежит, и сбывают втихомолку.
— Сбывают, — согласился старик.
— И мы, значит, можем ружья скупить. Лишь бы нашелся надежный человек. Тебе здешних лучше знать. Походи, присмотрись — может, кто возьмется?
Рухло задумался.
В дымоход капнула вода. Огонь фыркнул.
— Есть один на примете, — неуверенно протянул старик.
— Не спеши, проверь наперед! Не то и деньги пропадут, и нам несдобровать. Верного человека надо.
— Думаю, не подведет. Есть за что не любить ему германа, — сказал Рухло.
— Сноровка тут
— Ворон считать не станет!
— И смелость...
— Не трусливого десятка, — устало вздохнул Рухло.
Говорил он как бы через силу, запинался. Пискун это приписал обычной осторожности скупого на похвалу старика.
— Твоему слову верю. Кто это?
— Я... я сам возьмусь, — почти шепотом проговорил старик.
— Ты?.. — спросил Пискун.
«А почему бы нет? Почему бы нет?» — вдруг спохватился он и посмотрел на деда в упор.
Старик казался спокойным, только жестче залегли складки вокруг рта.
«Почему бы нет?» — думал Пискун, незаметно для себя свыкаясь с этой мыслью.
Одно смущало: нехорошо тащить в такую заваруху человека, одной ногой стоящего на краю могилы.
«И тут жалеет меня, щенок!» — догадался старик.
— А знаешь что? — неторопливо начал он. — В этом деле я куда почище твоих молодцов буду! Кто меня, старика, в чем заподозрит? Тебе вот самому не верится, годен ли я на что-нибудь.
Пискун согласился. В избе запахло паленой шерстью: дед вывернул над огнем шинель Пискуна. Руки у него дрожали от радости.
И этот забытый смертью старик собрал последние силы, чтобы оправдать доверие Пискуна.
С утра до вечера пропадал он в лесу, забирался в глухие хутора и села, высматривая повсюду беглых солдат. С одного взгляда примечал старик, кто не по времени тепло одет и не походное нажил брюшко. Шмыгнет такой куда-нибудь во двор, а немного погодя выходит из хаты налегке или чудно как-то похудевший. Старик чувствовал — такие на все пойдут, найдись только купец, у которого в мошне густо да умеет концы в воду прятать.
И дед Рухло покупал винтовки, складывал в погреб и каждому дулу нашептывал:
— Это — за коня, что угнали. Это — за Михася, что дома не спит. Это — за старость мою обиженную...
А чтобы не начали толковать, зачем старик по лесу бродит, Рухло вспомнил любимый свой промысел — класть отраву по волчьим следам. Для отвода глаз всегда держал в охотничьей сумке кусок мяса, посыпанный стрихнином.
День и ночь по селу шли обыски. У скрипача Терентия Жука, соседа Рухло, в дымоходе нашли карабин.
Его далеко не водили.
За черным двором, как раз на меже двух участков, стояла рослая, развесистая яблоня. Из-за нее соседи грызлись хуже собак. Жук уверял, что яблоня его, раз самые большие ветви бросают тень к нему во двор.
— Ветка разве понимает? Растет, куда ветер клонит! — яростно хрипел Рухло; перед всем миром божился, что сам, своей рукой, сажал яблоню.
— Зачем тогда за двором сажал? — спокойно удивлялся Терентий.
Враждовавшие соседи подсматривали друг за другом, и стоило одному отлучиться из дому, как другой уже сбивал с ветвей незрелые плоды и поспешно гнал под яблоню своих свиней.