Парень из Варцихе
Шрифт:
Ветер крепчал. На пути остро пахли набухшие почки кленов. Рухло радовался, что земля была такая податливая и мягкая. Так до самой Припяти ковылял он по извилистому большаку, потом свернул вверх по реке и вошел в низкие заросли ольхи подле парома.
Тут он остановился, снял шапку, краем ее отер пот со лба и, приставив ладонь к глазам, осмотрелся.
Из-за куста в двух шагах от него взлетели вороны. Покружились в воздухе и снова сели. Рухло быстро подошел и наткнулся на то, что искал. Среди поломанных кустов валялся труп
Дед крикнул, спугнул ворон и внимательно осмотрел копыта.
«Казенные», — удовлетворенно определил он добротность подков, достал клещи и присел на корточки. Долго и бережно возился с каждым гвоздем, точно лошадь была живая и он опасался повредить копыто.
Снятую подкову чистил и клал в торбочку.
А наверху, на высокой ольхе, недобро каркали вороны, ожидая своего часа...
После первой удачи старик разохотился и обшарил весь ольшаник. Устав лазать в кустах, присел на кочку и неожиданно оказался почти рядом с убитым гайдамаком.
Тот раскинулся на обочине тропы. Усы его были лихо закручены кверху. Щегольски блестели черные сапоги. В одной руке мертвец держал нагайку, другая была под головой, и, если бы не неземной холод его широко раскрытых глаз, можно было подумать, что человек прилег отдохнуть.
— Седло не забыли, а человека... — крестясь, прошептал дед и нагнулся закрыть мертвому глаза.
Окоченелые веки не смыкались; деду пришлось подобрать пару камешков и придавить ими веки.
Солнце стояло высоко. Кое-где следовало бы еще пошарить, но близость покойника мешала.
Старик вернулся домой позже, чем думал.
Ворота были распахнуты настежь.
Это неприятно поразило его: беда дверей за собой не закрывает.
Не найдя своих ни во дворе, ни в хате, подгоняемый необычной тишиной, старик поспешил в поле, где должны были пахать.
Он прошел под старыми яблонями, по светлым теням ранней весны.
Перебравшись через заросшую канаву, старик вышел на узенькое поле с живой изгородью по обе стороны.
Два рослых гайдамака уводили выпряженную лошадь. Дед видел их широкие спины и туго прикрученный конский хвост.
А за ними, посреди черных борозд, торчала пустая соха; она вытянула оглобли, словно руки, будто стремилась кого-то удержать.
Возле сохи Михась опускал завернутые штаны. А на ручку сохи карабкался двухлетний внук, явно довольный, что лошадь выпрягли и бояться больше нечего.
На минуту стало совсем тихо.
Потом дед закричал и сам испугался, не услышав своего голоса. Из его груди вырвался только хриплый вздох, похожий на предсмертный всхлип.
Он кинулся вдогонку за лошадью и повалился беспомощно, как ребенок. Торбочка выпала из рук.
— Отец! — умоляюще простонал Михась.
— Погодите минутку, люди добрые, дайте сказать!.. — вопил старик.
Он упал еще раз, не сразу поднялся.
Дед догнал гайдамаков только за околицей.
— Погодите, панове...
На голос хозяина лошадь повернула голову и встала.
И тогда шедший позади гайдамак через плечо цыкнул на деда:
— Отвяжись, старый черт!
Старик забежал вперед, отчаянно взмахивая руками:
— Слово есть!
Его остановил Михась:
— Ладно, отец, ладно, говорю, а то сил нет...
Отец посмотрел на его бескровное лицо, на широко раздутые ноздри и сразу притих.
Из дворов доносились крики. Улица была полна пыли, топота и проклятий. Пьяный гайдамак хлестал кого-то нагайкой. Прикрывая голову рукой, тот упорно не двигался с места и не выпускал поводка коровы.
Улеглись, не зажигая лучины.
В ночи шелестел ветер, скрипели старые яблони.
Долго не могли заснуть. Говорить не хотелось. Молча ворочались на топчанах. Потом затихли. И только во сне причмокивал губами малыш. За сундуком скреблась мышь. По временам она переставала возиться, но, успокоенная устоявшейся тишиной, скреблась еще сильнее.
Михась поднял голову, прислушался. Как видно, отец спал, не слыхать было его протяжных вздохов. Но вдруг заскрипел топчан, и в полутьме приподнялась над подушкой голова отца.
— Цыц, цыц! — со сдержанной злостью зашикал старик, тихо постукивая по крышке сундука.
«Еще не спит», — горько сжалось сердце сына.
Прошло с полчаса. Переждав еще немного, Михась встал.
На топчане отца было подозрительно тихо, и Михасю показалось, что отец притворяется спящим. Михась накинул шинель и на цыпочках вышел во двор.
Кричали полночные петухи.
Михась бесшумно и осторожно пробирался задворками.
Было темно, но он шел уверенно, почти без заминки переходил предательски ветхие мостики, легко находил огородные перелазы.
Навстречу наползал низкий туман. Невидимый глазу, он угадывался по запаху и по тому, как пропадали неясные очертания уходящих в небо верхушек берез и как постепенно глохло журчание реки, точно придушенное неумолимой теменью.
За рекой туман остался позади. Луна светила. Блестели посеребренные росой березы.
Скоро показалась старая мельница. Под разобранное колесо звонко капала вода, сочилась из-под дощатой запруды.
Михась перешагнул через желоб.
Позади мельницы, под низким дубом, Пискун рыл землю. Он рыл не торопясь, тяжело вскидывая полную лопату, и, сбросив землю, подолгу застывал над лопатой.
Михась подошел.
Пискун обернулся. Луна осветила его измученное лицо. Он казался лет на двадцать старше. Но было что-то детское в его пухлых, неплотно сжатых губах.
— Не нужно, — бросил Пискун пришельцу. — Не нужно, — еще жестче повторил он, уловив во взгляде Михася готовность помочь.