Парень из Варцихе
Шрифт:
— Пить хочешь? — спросил Леван, протягивая ему свою флягу с водой.
— Умираю как хочу. Но, говорят, раненым нельзя давать воду.
— А ты пей сколько хочешь, — рассмеялся Леван, — тебе не опасно. Вот когда в живот ранят — тогда нельзя.
Он подождал, пока Раинаули напился.
— Внизу этих «лягушек» полным-полно, — сообщил он невеселую новость.
— Я так и думал.
— У них эти «лягушки» в одиночку не ходят.
— Ну что ж! Идем за людьми, — сказал Раинаули.
Надибаидзе посмотрел на часы: «Не успеем».
— Плечо очень
— Обо мне не беспокойся. Как-нибудь доберемся.
Леван вздохнул, и покачал головой:
— Нет, Дато. Пойдешь ты один. И ты должен во что бы то ни стало дойти. Скажешь капитану, колпак в развалинах будки.
Расстаться? Сейчас?.. Раинаули вдруг испугался и за себя и за Левана.
— Другого выхода нет? — спросил он.
— Думаю, что нет. Иди, Дато. Не будем терять времени.
Надибаидзе понимал, насколько ответственно его решение. Но он верил своему земляку Раинаули, да и надеялся на себя, на свой опыт, сноровку, на все то, что дали ему двадцать месяцев войны. Правда, обстановка сейчас сложная, но зато немец разбросал здесь мины наспех, не по очень хитрому плану. Он вывел Раинаули за минное поле.
— Давай поменяемся флягами, — неожиданно предложил на прощание Дато.
— Эх, жалеешь ты меня, братец, — с укоризной проговорил Надибаидзе.
— Да нет... Я в ходьбе и так согреюсь, а тебе тут до рассвета копаться в этом «дьявольском огороде». Озябнешь, и моя водочка пригодится.
Они обменялись флягами и расстались, чтобы уже никогда больше не встретиться.
Первую мину Леван нашел сразу. Он осторожно разгреб снег и землю и, когда обнаружились все три усика «лягушки», извлек запал.
Нелегко это делать ночью, на ощупь, одеревеневшими от холода пальцами. Но точность каждого движения Левана была доведена до предела.
Около часа он работал без всяких помех, только замерзли ноги. Хорошо бы поверх портянок навернуть бумагу, да где ее сейчас достанешь.
Ровно в шесть ударили наши орудия. Два снаряда один за другим разорвались возле железнодорожной будки. «Молодец Дато», — подумал Леван.
Небо на востоке побелело. Что это? Светает? А может, это отражение снега? Хотя бы на полчаса еще продлилась ночь.
Канонада то утихала, то усиливалась, и, когда били по ближним холмам, Леван чувствовал, как дрожит под ним промерзшая земля. Доверяя своим батарейцам, он спокойно продолжал работать.
Со стороны реки подул пронзительный ветер. У Левана перехватило дыхание. Ледяной воздух буквально буравил легкие.
Наступило мгновение, когда пальцы Левана настолько закоченели, что потеряли всякую гибкость и перестали его слушаться. Он понял, что может сорваться. И, как Леван ни дорожил временем, он все же спустился в старый полузасыпанный окопчик и принялся растирать пальцы, щеки и уши.
Но вот прогремели последние, самые оглушительные залпы, и затем разрывы стали уходить за холмы, в глубину немецкой обороны.
Из лощины выкатили орудие прямой наводки.
«Значит,
«Да-а, сейчас я попался, — коротко вздохнул он. — Того и гляди, свои же накроют».
Леван повернулся и быстро пополз в укрытие, которое только что покинул.
А что ему еще оставалось?
Видит бог, он сделал все, что было под силу одному человеку. Сейчас надо уходить из этого смертельного круга. Дико и нелепо погибнуть от снаряда, отлитого на Урале.
«Нужно уходить! Любой человек на моем месте поступил бы так же. И Раинаули, и Алексеев, и даже капитан Глебов не задержались бы здесь. Кому нужна слепая игра со смертью?» — убеждал себя Надибаидзе.
Он почти уже вышел из-под обстрела, и до желанного убежища было рукой подать, когда вдруг с незлобивой усмешкой подумал:
«Если ты прав, парень, то почему же так рьяно споришь с самим собой? Через полчаса здесь будет твоя рота. И сколько напрасной крови прольется, коли не убрать оставшиеся мины».
Перед этой простой мыслью сразу отступили все другие, и Левану стало не по себе, словно он уже совершил что-то постыдное.
Однажды в первые месяцы войны, в Донбассе, с ним случилось нечто подобное. Саперы тогда возвращались с работы и, проходя по деревенской улице, попросили у женщин холодной воды. Гостеприимные степнячки вынесли солдатам воды и яблок. Кто-то принес в макитре холодную простоквашу. Разговорились, саперы угостили ребятишек сахаром и собрались было идти дальше, как вдруг налетели на деревушку немецкие самолеты. Все, кто был в это время на улице: и женщины, и дети, и солдаты, — бросились в укрытие.
Побежал и Леван. Он чуть было не расшиб себе лоб о притолоку низкой двери, и когда огляделся, то увидел, что в землянке никого нет. Люди еще бежали по улице — Леван слышал топот многих ног, — а он уже был в безопасности, под тремя мощными накатами, и, прислонившись к сырой, прохладной стене, никак не мог понять, каким это образом он опередил всех и первым оказался в убежище.
Ему стало очень стыдно. «Быстро ты бегаешь, парень! Откуда такая заячья прыть?» — подумал Леван и тотчас вышел из землянки. На деревню уже падали бомбы, но он переждал, пока все, кто бежал по улице вместе с ним, не укрылись в землянке.
На людях и смерть красна. Поэтому он сравнительно легко преодолел тогда недостойную мужчины слабость.
А ты один, затерянный в непроглядной ночи. И ни одна живая душа не увидит, как ты вел себя на этом недобром поле, никто никогда не узнает, сделал ты или не сделал все, что положено было сделать. Никто никогда не узнает, никто ни в чем не упрекнет тебя.
Но эта мысль не принесла ему облегчения.
Да, конечно, никто не увидит. Но ты сам, твоя совесть — что она тебе скажет?!