Парень
Шрифт:
Итак, позже наши герои получили хлебные должности, сев во главе всяких важных организаций, руководящих органов и огромных предприятий, заняв такие позиции, против которых в прежние, легендарные времена боролись и правомочность которых в свое время решительно ставили под сомнение. Но ведь тот государственный строй был строй совсем другого типа, нелегитимный, созданный и державшийся с помощью чужой власти, — в отличие от нынешнего, то есть как раз от того, о котором идет речь и в котором наши герои смогли наконец выбраться из просторных, но вообще-то крайне запущенных бабушкиных квартир, из подполья вышли на свет, и произошло это в рамках абсолютно другого государственного уклада, который опирается на частный капитал и механизм народного представительства, а следовательно, с моральной точки зрения в его легитимности и правомочности никто не может усомниться.
Прошли десять, потом пятнадцать, двадцать лет, а наши герои, несмотря на растущий счет прожитых годов, продолжали похождения среди студенток или девиц студенческого возраста, ведь для этого у них были и материальные возможности, и — благодаря тому, что они часто фигурировали в средствах массовой информации — известность. К счастью, и мир к этому времени изменился в том отношении, что для юных девушек, по крайней мере для тех молодых девушек, которых укладывали в постель наши герои, эта жизненная
Конечно, некоторые из прежних героев оказались на периферии — не всем же хватает места у кормушки, таков закон жизни, — и осели в провинциальных университетах, в советах небогатых предприятий. Они уже куда с большим трудом — что вы хотите, когда возраст к шестидесяти, — могли заполучить двадцатилетних девушек, а уж тем более тех, кто не страдал каким-нибудь не поддающимся диагнозу психическим дефектом. Поскольку ни денег, ни известности у них не было, они пытались добиться своего с помощью примитивного шантажа. Один профессор, например, удерживал не такую уж молодую, потому что ей самой было уже около тридцати и она была матерью двоих детей, — словом, эту, с невероятными усилиями приобретенную любовницу он удерживал при себе тем, что у него-де лейкемия и ему осталось прожить каких-нибудь пару лет, почему он и не порывает отношений с женой, хотя брак этот в эмоциональном плане ничего, конечно, ему не дает, — в общем, поэтому-де молодая женщина, любовница, не должна пытаться разрушить его брак, хотя она-то с удовольствием бы это сделала, ведь и ее брак разрушила, два года назад, другая женщина. В конце концов этой связи наступил-таки конец, потому что профессор наш, хоть и говорил, что полысел он от химиотерапии, и женщина какое-то время ему верила, но, поскольку смерть все не наступала, то и любовь кончилась: ведь она строилась на ожидании кончины, а кончина никак не приходила. Разрыву способствовал и случай: женщине в руки попала старая, еще в легендарные времена, то есть за двадцать лет до данного момента сделанная фотография, и оказалось, что любовник ее уже тогда был лысым, — тут она и догадалась об обмане, и догадку ее могла бы скорректировать разве что быстрая смерть профессора, но на такой шаг он все-таки не отважился.
Другой бывший борец грозил покончить с собой, если его недостаточно сильно будет любить та молодая избранница, в которую, как он, выдерживая стиль, выражался, он влюблен смертельно. В эту историю девушка вляпалась в общем случайно. Звали ее Марион, она была француженкой и приехала в Венгрию учиться фотографии, но такой открытой миру мадемуазели очень трудно найти пару в чужой стране, где молодые люди дают тебе понять, что хотят уложить тебя в постель, с помощью непонятных жестов или на совершенно неведомом языке, в лучшем случае — на ломаном английском. Она жила здесь уже три года, и у нее все еще никого не было, не было даже одноразовых приключений, потому что такого она сама не хотела, и вот однажды на какой-то вечеринке к ней подошел мужчина, уже за пятьдесят, очень ласково заговорил с ней, стал рассказывать о своей молодости, о тех, теперь уже похожих на сказку, временах, когда он, в компании со множительной машиной, прятался в подвале одной будайской виллы. Он хорошо говорил по-английски, девушка и этому была рада, ну да, не французский, но все-таки язык, который и она понимает; короче, мужчина сказал, что от фотографий, которые француженка успела достать из папки и разложить, он просто в восторге, это же классно, он и не думал, что такое увидит в Будапеште, ведь Будапешт, мягко говоря, совсем не центр мироздания, вообще-то он как раз едет в Нью-Йорк, а Нью-Йорк — это все-таки совсем другое дело, и он мог бы там устроить для нее выставку, он знает кое-кого из представителей тамошнего альтернативного искусства, да что там, он с большинством из них, можно сказать, на короткой ноге, ну, по крайней мере с теми, кто не совсем уж загибается от героина и СПИДа, — и он тут же пообещал ей еще и альбом, ему это раз плюнуть, руководство чуть ли не всех здешних издательств — его соратники.
Девушка очень рада была открывшимся вдруг возможностям, да и вообще пожилые мужчины не были ей неприятны: ей было пятнадцать, когда умер отец. Так возникла эта связь, которая лишь спустя несколько месяцев стала вызывать у нее сомнения, многое ей казалось ненастоящим, она начинала с тоской понимать, что пошла на эти отношения по расчету, ну, и под влиянием минутного настроения, плюс алкоголь; к тому же обстоятельства сложились так, что как раз в это время она познакомилась с молодым человеком, который ей очень понравился, он был точно таким, о каком она всегда грезила: он всегда смеялся, знал несколько слов по-французски, причем самые важные, вроде ma ch'erie, je t’aime, je t’adore, je te d'esire, j’ai envie de toi [22] , да и выглядел классно; раньше она считала, что ей не нравятся блондины, но этот случай показал, что совсем даже наоборот, нравятся ей как раз блондины.
22
Милая, я тебя люблю, я тебя обожаю, я тебя желаю, меня тянет к тебе (франц.).
Девушка, само собой, тут же сказала мужчине, с которым у нее была связь: извини, это была ошибка; конечно, к делу имеет отношение и то, что к тому моменту выяснилось: не будет у нее выставки в Нью-Йорке, не будет и альбома, на такие расходы ни одно из местных издательств просто не может пойти. Словом, она сказала, что с ее стороны все кончено, но тогда мужчина стал объяснять ей, как он в нее влюблен и что она для него — смысл жизни, и если она уйдет, он покончит с собой, не может же она допустить, чтобы из-за нее умер человек, к тому же такой человек, как он; девушка-француженка в самом деле не могла этого допустить — и осталась с ним, но тем самым потеряла того молодого человека, которого, как она считала, могла бы полюбить по-настоящему. В конце концов она, пускай в другой форме, но все же решилась допустить самоубийство: когда она предприняла шестую попытку расстаться с любовником и тот в шестой раз предпринял свой шантаж, она не стала ждать седьмого раза. Вечером он пришел домой, немного выпивши — выпил он, потому что чувствовал, что девушка не любит его, или потому, что вообще пил, алкоголь был для него лекарством от неудач, от того,
16
Словом, молчаливый парень сказал девушке, что он введет ее в компанию, которая в то время, как ни смотри, казалась им очень престижной; произошло это в тот момент, когда все остальные уже совсем захорошели и вовсю охмуряли даже не самых красивых девиц, а те и не думали их отшивать, хотя парни уже провоняли от пота, да и морды у них выглядели довольно перекошенными; девушке нашей эти слова молчаливого кавалера очень понравились, да и ей тоже был нужен кто-то на ночь. Собственно, пропуском в ту престижную компанию послужила скорее красота нашей девушки, чем таланты ее молчаливого ухажера, но он этого тогда еще не знал. В конечном счете и девушка не успела этого осознать, потому что, едва они стали осваиваться в этой компании, наш молчун почувствовал странную боль в затылке, а потом и во лбу. И в скором времени на медосмотре выяснилось, что врачи просто не могут понять, как это наш молчун не заметил растущую опухоль, которая уже достигла величины куриного яйца, и как это она, опухоль, находясь в замкнутой системе, которую представляет собой черепная коробка со всем содержимым, не вызвала жутких болей. Вызвала, сказал врачам наш молчун, да видно, поздно. Ерунда, вырежем, все будет о’кей, сказал врач, мысленно уже звякая изготовленными из особого металла скальпелями и маленькими пилками, каких не бывает на кухне даже у самой хорошей хозяйки, а как бы здорово было таким инструментом резать мясо на бефстроганов. Недаром нашему врачу часто приходило в голову, а не отнести ли пару таких штук жене, только он боялся, что найдут их у него на проходной, и как тогда будешь объяснять: дескать, случайно в кармане забыл, извиняюсь. Если на дежурстве, бывает, уйдет бутылка-другая виски и если сестрички помогают тебе скоротать ночь, это еще простительно, но кража — это кража. Преступление.
Вырежете? — переспросил наш молчун — и вдруг схватился за голову. К счастью, потому что именно в этот момент его пронзила совершенно дикая боль, она и уберегла его от душевного краха, который был бы неминуем, когда он узнал о своей болезни и предстоящей операции. Он просто не успел сосредоточиться на мысли о том, как это его угораздило попасть в такую историю: сейчас он мечтал только о том, чтобы утихла боль, и готов был отдать не только опухоль, но и голову, если бы это помогло. Да, сказал хирург: он был в больнице специалистом по головам, хотя, если так складывалось, не падал в обморок и перед операцией на бедре, — да, вырежем, — и глаза у него блеснули, словно в них отразилось холодное сияние тех замечательных скальпелей, о которых он как раз думал.
И опухоль действительно вырезали без промедления, потому что она росла очень быстро и любая отсрочка принесла бы только вред, операция же для такого молодого организма — сущий пустяк. И если бы не рецидив, то в самом деле все было бы о’кей — нет опухоли, нет проблемы; но опухоль появилась снова, и наш молчун, третьим из выпускников того провинциального вуза — двое погибли в автодорожной аварии — покинул это небытие.
Девушка наша, оставшись одна, пару лет прожила в Будапеште, но так и не нашла себе партнера. Попадались, конечно, мужчины, которые были все еще не женаты, то есть не попались на крючок в положенное время, но ведь это в основном экземпляры с какими-нибудь психическими отклонениями. В самых простых случаях это — зависимость от выпивки, от лекарств, в более сложных — шизофрения, маниакальная депрессия. То они были с ней невероятно ласковы, то преследовали, не отпускали ни на шаг. Жизнь у нее становилась, как в каких-нибудь американских психологических ужастиках, про которые она до сих пор думала, что американские сценаристы высасывают их из пальца, чтобы загрести гонорар и месяц-другой провести на Багамах. Но оказалось, все это — чистая правда, и, например, мужчина, о котором идет речь, в самом деле ходил за ней по пятам, так что по сравнению с этим то, что она испытала раньше, когда за ней ухаживал наш парень, было, можно сказать, ничего, детские шалости. Мужчина в полном смысле слова выслеживал ее, а дома, стоя над ней, словно следователь, допытывался: что ты делала на улице Хайош? А она даже не могла ничего толком ответить, потому что не слишком хорошо знала будапештские улицы, и только мычала неопределенно. Ага, я же сказал, ага, я так и знал, — и он набрасывался на нее с кулаками и наносил ей телесные повреждения, которые в течение восьми дней [23] никак не могли зажить, а потому он запирал ее на восемь дней в квартире и отпускал, лишь убедившись, что с такими следами побоев к врачу идти уже бесполезно. Вообще-то он не так уж опасался этих медицинских освидетельствований: врач ведь тоже мужик, ворон ворону глаз не выклюет. Врачи тоже дома колотят жен, а когда надоест, детей. Мужики должны держаться вместе. Так что девушку нашу он запирал дома больше из перестраховки: ведь может попасться и врач-женщина или гомик, зачем ему лишние неприятности. Неприятностей в жизни и так хватает; да что далеко ходить: вот хоть эта баба.
23
Согласно Уголовному кодексу Венгрии, телесные повреждения, заживающие дольше восьми дней, квалифицируются как тяжелые телесные повреждения и влекут за собой серьезное наказание.
Когда наконец она избавилась от этого психопата, то в интернет-кафе — это уже девяностые годы, девушка наша не то чтобы и девушка, ей уже около тридцати пяти — она познакомилась с одним симпатичным американцем. Вообще он жил в Сент-Луисе, торговал компьютерами, а дважды в неделю играл в одном оркестре на саксофоне, то есть торговлей занимался только ради денег, вообще же был музыкант. Но разве нынче проживешь на гонорар за игру на саксофоне? Это даже в такой стране невозможно, как Америка. Он был очень мил и предупредителен, и девушка наша (уже далеко не девушка), которая к подобному не привыкла, просто-таки… ну, не влюбилась, но была очарована таким обращением, и когда саксофонист сказал ей, что дома у него как-то не сложилось, так что не согласится ли она стать его женой, — она тут же, без раздумий, ответила «да». Они уехали в Штаты и там поженились, и лишь спустя почти год выяснилось, почему, собственно, у саксофониста не получилось с женитьбой до сих пор. Они развелись, саксофонист ушел жить к бас-гитаристу, а наша девушка (давно уже не девушка) осталась в Америке, заводя романы сначала с женатыми американцами, потом с разведенными, и так до самой смерти. Таким, можно сказать, трагическим поворотом своей судьбы она доставила некоторую радость оставшимся дома подругам, которые уже было испугались, что она, выйдя за американца, обрела наконец тихую гавань.