Парень
Шрифт:
22
Короче говоря, парень наш остался жить в деревне, с матерью. В том самом доме, куда отца его в свое время позвали жить и где дед нашего парня, тогда еще не родившегося, стал своему зятю вместо отца, а зять всю жизнь не мог простить тестю, что ему, зятю, пришлось жить и в конце концов умереть в доме, о котором все знали, что это не его дом, а дом тестя. Когда кто-нибудь говорил, мол, ступай к этому человеку, то есть к отцу нашего парня, то называл не его имя, а имя тестя. И хотя отец нашего парня считал себя вроде как родоначальником совсем нового рода, совсем новой крови, все равно и про парня нашего говорили: внук того, чей это был дом. Из этой неопределенности, из этой как бы безымянности, которая отсылала словно бы не к сотворенному миру, где виды животных и человеческие народы идут по пути всеобщего развития, а к миру, предшествующему акту творения, к состоянию хаоса, откуда отца нашего парня не вызволила даже смерть: ведь когда в деревне узнали, что он умер, то говорили, мол, слышали, такой-то умер, и называли не фамилию его, а имя, а на вопросительный взгляд добавляли фамилию хозяина дома, на чьей дочери этот человек женился, так вот, это зять того человека, добавляли для ясности, и люди кивали: а, тогда понятно. Что из того, что он сделал дорожку от кухни до уборной, а потом и весь двор забетонировал, так что до уборной можно было хоть в шлепанцах бегать, и переложил крышу, и воду провел с помощью ребят с тридцать второго домостроительного, и оштукатурил дом, даже не один раз, а дважды, — дом этот так никогда и не смог стать его домом, потому что кирпичи, на которые ложилась штукатурка, клал еще прежний хозяин, его приемный отец, вернее, нанятые им каменщики, так что и его, отца нашего парня, никогда не поминали самого по себе, а лишь
Вот таким он был, дед, точно таким, каким дед и должен быть. А что отец? Отец вечно вкалывал, вечно был недоволен тем, как складывается судьба сына. Хоть и не говорил, а все равно видно было по нему: нет, не о таком сыне я мечтал. Это было у него на лице написано, это «обманул ты меня, сынок» — правда, не всегда, а только начиная с гимназических лет, когда он впервые увидел в табеле сына, что отметки у него куда ниже того, что он ожидал, и нашему парню именно это выражение запомнилось навсегда, а то, что было до того, он уже не помнил, не помнил, как блестели глаза отца, словно лужа после дождя, когда из-за туч выглянет солнце; бывало, после пахоты отец разговаривает с Лаци Варгой — и разговор обязательно на сына переведет, — хотя, что скрывать, было в этом блеске повинно и вино, то доброе «отелло» с фруктовым привкусом, которое отец распивал вместе с трактористом.
Словом, парень наш чувствовал больше родства с дедом, чем с тем, кто его породил, и когда кто-нибудь говорил, имея в виду внешнее ли, душевное ли сходство, мол, ну ты чисто отец, — парень наш не соглашался и настаивал на том, что он скорее в мать пошел, на что мужики только улыбались себе под нос, потому что мать была известной в деревне красавицей, да и не только в деревне, во всем районе ее знали, и красоты этой, мягко говоря, и следа нельзя было найти в парне. То, что, скажем, форма носа или расположение глаз все-таки были похожи, ничего не значило, потому что общая некрасивость лица отвлекала внимание даже от бесспорных материнских черт.
Старый директор школы очень был рад, что парень наш пришел к тому, к чему пришел, что из него, собственно, ничего не вышло, во всяком случае, не вышло то, чего можно было бы ждать. Радовался он потому, что с возвращением парня разрешилась проблема с преподаванием истории; притом в школу пришел человек, который как-никак родился и вырос в этой деревне; тому же самому директору этот новый учитель, то есть наш парень, постоянно напоминал о том, как много успехов смогла добиться школа за годы его директорства, больше того, напоминал ему и о тех сладких минутах, которые он проводил с историчкой, благодаря чему исторические даты, будь то хоть поражение при Мохаче или капитуляция при Вилагоше [25] , то есть самые трагические для нации моменты, — ему, директору, напоминали о счастье.
25
Сокрушительное поражение, которое объединенное венгерско-чешско-хорватское войско потерпело от турок в битве при Мохаче (1526), имело роковые последствия и для Венгрии, и для всей Центральной Европы, положив начало многовековому турецкому игу. При Вилагоше (населенный пункт в Трансильвании) революционная венгерская армия сложила оружие, капитулировав перед австрийскими и царскими войсками (1849).
Он пригласил парня к себе в кабинет. Заходи, старик, сказал он, и теперь уж, само собой, давай на «ты», забудь все, что было, что ты — ученик, я — директор. Ох, непросто этим курятником управлять, — сказал он с ухмылкой, — все эти бабские проблемы, то обед не сварен, то менструация. Каждую минуту надо быть готовым ко всему… Но если все пойдет как надо, то я — за то, и я тебе это прямо скажу, чего нам ходить вокруг да около, — в общем, я считаю, что ты должен быть директором, моим наследником в этом кресле, — и он показал на свое кресло. А кресло в самом деле заслуживало внимания, это было скорее кресло космонавта: вращающееся, с меняющейся высотой, в общем, редкая вещь для семидесятых годов, когда директор его приобрел. Если бы не один из бывших учеников, попавший на службу во внешнеторговую организацию, которая импортировала мебель для самых важных шишек и в самые высокие учреждения, не видать бы директору этого кресла; правда, сейчас, двадцать лет спустя, нашему парню бросилась в глаза скорее его старомодность, и он подумал, что если станет директором, то сразу же его выкинет и заменит на что-нибудь новое… А я тебе в этом поспособствую, — сказал директор и достал из сейфа коньяк и две рюмки, — мне ведь скоро на пенсию.
Парень наш смотрел на директора и размышлял. В свое время он видел его в течение восьми лет чуть ли не ежедневно, и лицо это стало знакомым и привычным, как лицо какого-нибудь киноактера. Черт его знает, наверно, бывает такое, думал он, что лицо, которое видишь все время, делается таким… ну, вроде оно знаменитое, или интересное, или необычное, как у какого-нибудь знаменитого человека… Ага… это как? — спросил он себя, потому что сбился с мысли и сам уже не понимал, о чем он думает и что имеет в виду. Как это может быть, чтобы этот вот директор был таким, как киноактер? Только потому, что ты все время его видишь вживую, а, скажем, экран телевизора — трогай его, не трогай, гладь, не гладь, пытайся, не пытайся ухватить знакомое лицо, дикторши, скажем, — все бесполезно, потому что в нем нет для тебя ничего реального. Реальность для тебя — это физиономия директора, физиономия такого незначительного человека, как директор. Потому-то никогда и не кончаются в жизни незначительные, пустяковые вещи, потому они окружают тебя, что только они и обладают реальностью, тогда как вещи значительные… Ничего, как-нибудь мы это дело обстряпаем, — сказал директор, и его слова совсем сбили нашего парня с мысли. Что обстряпаем? — должен был бы спросить он, но не мог сообразить, завершил директор этими словами предыдущую фразу или наоборот, лишь собирался рассказать о чем-то, что предстоит обстряпать. Словом, парень наш не стал переспрашивать, он лишь слушал, как директор рассказывает о педагогическом коллективе и о своих взаимоотношениях с ним, и что такие же взаимоотношения он советует сохранить и нашему парню, когда тот станет директором. Старайся, сказал он, держаться одновременно и строго, и по-свойски, причем, когда по-свойски, то тут тоже есть свои тонкости, и они, если в них разобраться, вполне помогут нашему брату, мужчине, решать то-се… Даже если у него, у нашего брата, есть жена, так ведь, — и он хлопнул нашего парня по плечу. Мы ведь понимаем друг друга, а? Само собой, — ответил наш парень, почувствовав вдруг отвращение, отвращение к этому человеку, который видел историчку голой и щупал ее, когда она была хороша собой и когда ей было еще далеко до инсульта или до нервного срыва, и вообще ничего у нее еще не было, даже насморка. Она была в том возрасте, когда женщина всего красивее: еще почти девочка, но вся она, все ее органы созрели и ждут партнера, мужчину, — и вот этой нетронутой, можно сказать, целомудренной красотой, достойной куда лучшей участи, овладел, растлил ее директор. Это пятидесятилетнее, расплывающееся тело… этот перегар, которым он дышал в красивое лицо учительницы, целуя ее. Перегар — и еще запах мяса с чесноком, которым жена кормила его на ужин; запах этот все равно остался, хоть директор и чистил утром зубы, да и вечером чистил. Хотя зубы вечером в деревне больше не чистил никто, директор даже говорил на уроке химии — он химию в школе преподавал, — что это тоже химическая реакция, и если ты вечером не почистишь зубы, то утром чисти, не чисти, запах уже не выветрится. Ученики немножко задумались: может, так, а может, нет; они-то сами, и одежда, и кожа — так пропитались вонью, и кухонными запахами, и потом, что им казалось, вполне достаточно утром зубы почистить. Больше того, были такие, кто и это считал лишним. Потому что запах — это ведь вопрос пропорции: если, скажем, запах изо рта слабее запаха пота, то пот чувствуется сильнее, и тогда люди обращают внимание, что от человека потом несет. Надо стараться, чтобы запах тела и запах
Смотрел наш парень на директора и представлял, как тот подходит к училке и принимается щупать ее, еще одетую. Как его ногти шуршат по нейлону колготок, как пальцы достигают вожделенной цели, как раз там, где проходит шов, и гладят этот шов, под которым прячется тот самый вход, и, словно жезл библейского пророка, извлекают влагу. Он не думал о том, как это странно, что как раз там, где у женщины вход, на одежде находится шов, и совсем уж не думал, что подобная странность — не такая, может, и редкость в мире. Может, нам и не дано узнать многие сущностные вещи именно потому, что там, где, скажем, бог готов открыть нам возможность подойти к этим сущностным вещам поближе, — человек обязательно навесит какой-нибудь амбарный замок, закрыв перед самим собой доступ к познанию. Нет, ни о чем таком наш парень не думал, а думал лишь, что, кто знает, может, шов этот, его выпуклость доставляет женщине приятные ощущения, касаясь самых нежных, самых чувствительных мест и усиливая касание мужских пальцев, и благодаря этому женщина быстрее согласится расстаться с одеждой, — вот о чем он думал, потому что был человек практичный и мысли его сами собой сворачивали к тому, что одежда не только препятствует, но в чем-то и способствует совокуплению.
Проиграв в фантазии эту сцену, эту встречу тел директора и училки в кабинете на письменном столе, среди коньячных рюмок, наш парень почувствовал, что его вот-вот вырвет, вырвет на ковер директорского кабинета, на стол, на то место, где, должно быть, сидела историчка. И это нормально, думал он, человек так и должен себя чувствовать в такие моменты, — и очень удивился, когда обнаружил, что мысли эти пробудили в нем похоть. Пробудили желание самому попробовать то, на что намекал директор. В общем, все уладим, говорил свое тот. Наш парень ничего ему не ответил. Он пошел домой и уладил свою проблему в уборной. Пока что этот способ был для него самым доступным: ведь он еще не был директором.
23
Как директор и сказал, через три года педагогический коллектив избрал в директоры нашего парня; сельский совет тоже был за него. Получение им директорской должности стало однозначным итогом общей воли, так что новый статус его был тверд и неколебим, как гранит. В какой мере это зависело от нашего парня и в какой — от связей прежнего директора, определить трудно. Тут ведь нельзя не учитывать и то обстоятельство, что, кроме математика и учителя труда, мужчин в школе не было. Но про трудовика все знали, что он алкоголик, что жене изменяет, к тому же регулярно колотит ее, математика же все немного побаивались, очень уж он строгий, да и нельзя забывать, что он хорошо считает, а это к хорошему не приведет, особенно при распределении премий; больше того, у него, у математика, много таких политических знакомств, которые к этому времени начинали становиться подозрительными, а кое-кто вроде бы что-то слышал даже о его связях с секретными службами. Сельсовет почти весь состоял из мужчин, а они как-то с трудом могли представить, чтобы директором школы стала баба; одним словом, из мужчин мог идти в расчет только наш парень, который, правда, тоже пил, но зато жену не колотил, да жены у него и не было, в политическом же плане был чист абсолютно. Удивительнее то, что и педагогический коллектив единогласно проголосовал за парня, хотя там почти все были женщины; точнее говоря, единогласно — при одном воздержавшемся, которым скорее всего и был наш парень, хотя некоторые считали, что трудовик, а может, математик, который втайне сам метил на директорское кресло. Женщины же дружно проголосовали за нашего парня, никто из них возможностью выдвинуть альтернативного кандидата не воспользовался. Потому, наверное, что ни одна училка просто не вынесла бы, чтобы кто-то из них, из женщин, чей статус до сих пор был абсолютно одинаковым, — чтобы кто-то из них, да еще по их собственной воле, вылез наверх, после чего им пришлось бы работать под ее началом. Недоброжелательство к ближнему своему или, если говорить точно, к ближней своей, которое в женской душе занимает одно из главных мест, по своей интенсивности уступая разве что любви да потребности родить ребенка, — полностью исключало вариант, при котором директором школы могла бы стать женщина. Хотя вполне можно допустить также, что и мужья провели дома разъяснительную работу, уговаривая жен, что наш парень — как раз то, что надо. Нет, не из мужской солидарности и не потому вовсе, что, скажем, ненавидели таких людей, как учитель труда, который избивает свою жену до крови, и они не могли представить, чтобы человек, склонный к семейному насилию, стал директором школы, — нет, они просто считали, что внешность нашего парня до того непрезентабельна, что даже директорский пост не способен ее скрасить. Пока директор — наш парень, думали они, можно не опасаться, что их женам что-то грозит, что они, независимо от возраста и степени привлекательности, могут стать объектом сексуальных притязаний с его стороны, — хотя сами-то мужья к своим женам давно уже никаких притязаний не испытывали, а если притязания у них и появлялись, они предпочитали лучше напиться, чем удовлетворять их с помощью собственных жен, — однако при всем том они не хотели бы, чтобы кто-то другой, будь он кем угодно, получал бы удовольствие посредством того, что принадлежало только им.
Словом, учитывай, не учитывай разные факторы, все равно не совсем понятно, как это получилось, но суть в том, что наш парень стал директором, потому что никто другой и не мог им стать. Событие было отпраздновано, сначала в директорском кабинете, где старый директор сказал: ну, видишь, и это уладилось, и так же у тебя все-все будет улаживаться, и тут он посмотрел на нашего парня, и взгляд этот был тот особый, мужской взгляд, в котором много чего содержится, в том числе — голые бабы и половые акты; подобные взгляды наш парень терпеть не мог, по крайней мере, в принципе, на практике же этот взгляд возбудил в нем неимоверный аппетит, так что он не мог от этого взгляда просто взять и отмахнуться, сказав директору: а иди ты в жопу, старый хрен. Он пил коньяк рюмку за рюмкой и слушал, как директор говорит: школа эта — мой дом, сынок, и теперь она будет твоим домом. Я ее строил, я тридцать лет поддерживал в ней порядок, теперь передаю ее тебе. Хочешь не хочешь, а приходит в жизни час, когда мы должны отказываться от того, что мы накопили, чего достигли, и вот я отказываюсь теперь от всего этого в твою пользу, сынок. Стань повелителем этого мира, и убереги его от огня адского, и разрушь, и на третий день создай заново. Соверши ради него все, что призван совершить… Пока директор говорил в таком духе — а в таком духе он говорил, потому что накануне за обедом случайно слушал католическое радио: жена директора недавно обратилась к богу, а директор об этом не знал. Да и не мог знать, потому что произошло это тайно. Тайно слушала жена и проповеди по радио. А в воскресенье — еще и трансляцию мессы, где священник говорил о грехах, об искуплении и о жизни после воскрешения, и торжественная эта речь незаметно — ведь директор не знал, что слушает радио жена, потому что та все это держала в тайне и радио говорило негромко, да директор и вообще не обращал внимания на то, что она делает, ему это было все равно, — незаметно проникла в его сознание. Короче говоря, пока директор таким вот образом нес нашему парню слово пастыря, подкрепляя каждое свое слово именем господа, в голове у нашего парня правил бал сатана, рисуя ему баб с огромными грудями и ляжками и приглашая чокаться за заключение сделки, мол, я дам тебе все, что попросишь, дам самых красивых женщин, дам удовольствий вагон и маленькую тележку, а ты только должен это принять, ты только должен сказать: хочу. И парень наш принял — конечно, пока только в голове — эти дары, и уже не знал, в какую сторону повернуться, за что схватиться, столько вокруг него было роскошных баб, и все подставляли ему груди, и раздвигали перед ним ляжки, и предлагали ему себя как только могли. И он пил с сатаной, и снова пил, потому что они уже были лучшие друзья, а потом, со всем этим борделем в голове и с сатаной в обнимку, перебрался в корчму, потому что директор туда уже не пошел, сказал: стар я, чтобы за один день дважды напиваться. Не пошел директор в корчму, а правильнее сказать, как раз директор и пошел в корчму, потому что с этого дня наш парень и был директором.