Парень

Хаи Янош

Слушай, ты, — снова заговорил наш парень, ты ведь понятия не имеешь, как мне трудно. Ты — директор, ответила Мари, тебе даже уроки не надо вести. Это верно, сказал наш парень, только мне ведь надо еще к бургомистру ходить, я ведь за все отвечаю, понимаешь ты это, за отопление, и за всех детей, и за учителей, а я к такой ответственности не готовился, мне другое было сказано, что из меня выйдет, мне трудно привыкнуть, что вышло другое, а тут еще ты на мозги капаешь. Деньги, ребенок… Хоть бы дома было нормально! Тебя досада грызет, если я вина немного выпью, которое вообще бесплатно, тебе досадно, если мне в чем-то немного полегче. Тебе лучше было бы, если бы я в корчму пошел, лучше было бы, если бы я дома не мог выпить? Лучше — потому что страшно смотреть, через стеклянную дверь, как вино у тебя в канистре убывает, а ты балдеешь там, на веранде, а тут малыш… Малыша, вот его я люблю, вот его я очень люблю. Не так надо любить, сказала Мари, так ребенка не любят, так себя только любят. Это твоя мать тебе сказала? — спросил наш парень. Что сказала? — не поняла Мари. То, что… — начал было наш парень, но он сам не знал, что должна была сказать мать Мари, а потому продолжил невпопад, но со злобой. — Что эта сука, эта курва вшивая… знаю я, что она с твоим отцом сделала, почему твой отец на погосте, но со мной у тебя это не пройдет, не надейся, мать твою, меня ты не сумеешь… Последние слова Мари не слышала, потому что ребенок как раз заплакал, то ли животик, то ли слишком громко

ругались они на веранде: горницу от веранды отделяла только двустворчатая стеклянная дверь, да и та закрывалась плохо, потому что прежний хозяин двери для своего дома тащил из домов, которые шли на снос, так что они были не самого высокого качества; во всяком случае, при вторичном использовании — точно нет.

Сидел наш парень на веранде, смотрел на клеенку, которая покрывала стол; на веранде горела только одна маленькая лампа, и рисунок на клеенке, прямо перед его глазами, вдруг шевельнулся, задвигался. Сначала появились вроде цветы. Настоящие цветы. Желтые, красные, синие. Потом из цветов полезли цветные пятна, и цветы превратились в черных чудовищ. Глаза у нашего парня то закрывались, и тогда чудовища двигались на внутренней стороне век, он, чтобы отогнать их, открывал глаза, и тогда на него грозно смотрели страшные тени на клеенке. Не могу, — сказал он себе, — не могу больше. И чуть не заплакал — такой тяжкой показалась ему собственная жизнь, не мог он больше ее выносить, и так было ему одиноко с этой невыносимой тяжестью.

31

Ну что? — спросили нашего парня в корчме; теперь он чаще всего сидел на веранде и пил в одиночку, но иногда все же случалось, что он заходил в корчму, особенно если жена накануне вечером как-нибудь высказывалась насчет его времяпрепровождения, а вчера она как раз высказалась. Правда, что именно она сказала, он не помнил, но помнил, что-то очень обидное, и он лишний раз убедился: жена его — бесчувственная баба, которая не понимает и не хочет его понять, не понимает, как тяжело ему выполнять те задачи, которые на него свалились из-за директорства, из-за того, что он отказался от научного поприща, а она, то есть жена, не на его стороне, а на стороне самой себя, или на стороне своей матери, которую наш парень терпеть не мог с самого начала, или, во всяком случае, с недавних пор, когда мнение тещи о нем резко изменилось, потому что она поняла, от парня этого ждать нечего, нет у него перспектив, в которые она, теща, раньше верила, не станет он важным человеком, например, в министерстве, как, скажем, его дядя, о котором ходили какие-то такие слухи. Правда, потом, когда теща больше узнала о семье нашего парня, — ведь были праздники, когда и она у них гостила, церковные, например, — про дядю этого выяснилось, что он тридцать лет сидит в одной должности. Конечно, он оправдывался, мол, в этом деле считается главным образом специальность, зато ему в политическом плане можно жить спокойно, не надо метаться туда-сюда, но все это ерунда, дело тут только в его бездарности, ведь что это за человек, если он, видите ли, по принципиальным соображениям позволяет себе оставаться обойденным, да еще и семью держит в бедности. Если это в самом деле так, а вообще у него были бы возможности продвинуться, пускай и с полуторным жалованьем, но он этого не делает, — то все равно никчемный он мужик. Да и насчет зятя у матери Мари, когда она посмотрела, как он прохныкал весь воскресный обед, она так и выразилась, когда рассказывала соседкам про то, что там увидела и услышала, так и выразилась: прохныкал, с таким презрением она говорила о нем, чтобы соседи уже из этого поняли, что она его ни во что не ставит, — мол, на нем такая, ну такая ответственность, и все это продолжалось, пока он суп ел, и мясное, иногда даже сладкое не мог проглотить, чтобы не жаловаться. И какая же? — спрашивала время от времени теща, имея в виду ответственность; и тогда зять делал большие глаза и смотрел куда-то далеко, будто где-то там, в воздухе, было что-то такое спрятано. Невероятно тяжелая, отвечал наш парень, и теща не могла даже представить, какая же она у него, ответственность, потому что сама она, то есть теща, никогда не таскала ничего тяжелее авоськи с продуктами, а тут дело выглядело тяжелее, чем мешок пшеницы, вроде как целая бетономешалка на него опрокинулась.

Нет в этом парне перспективы, решила теща — и с этого момента больше его не любила. Можно совершенно точно назвать момент, когда она перестала его любить; и до того-то не очень, а уж с этого момента — совсем. Последней каплей стал случай, когда подруга с мужем позвали ее пойти с ними на авторынок: муж подруги просто спал и видел, как он покупает себе беэмве, примерно такой, как у нашего парня. Потому что у нашего парня был беэмве; то есть раньше у него была шкода, она от отца ему осталась, но однажды, после аварии, шкода эта была разбита вдребезги, никто даже не мог понять, как наш парень сам-то уцелел, но вот бывают такие чудеса, он только позвоночник слегка потянул да кучу ссадин получил, а виновник, хозяин лендровера, чтобы не было суда, потому что тогда прощайся с правами, нарушить правило «помеха справа», да еще пьяным, тут так просто не отмажешься, вот он и сказал нашему парню, что купит ему другую машину, — так и появился беэмве. Точно такой же хотел купить себе муж подруги матери Мари, а подруга решила поехать с ним затем, чтобы ему там голову не задурили, он вообще-то такой, тютя, думает, что разбирается в машинах, а на самом деле — пень пнем, продавцы таких любят, они издали видят, что тут можно руки нагреть, и в нужный момент говорят, дескать, ладно, только вам — на сто тысяч дешевле, потому что вижу я, вы человек понимающий, машина будет в хороших руках, ну и так далее. И, конечно, наш олух, сияя, покупает за двойную цену угнанную машину, и в лучшем случае полгода они ею пользуются, а потом, при первой же проверке, инспектор смотрит номер на раме, и пускай его вытравили соляной кислотой, все быстро вскрывается, и привет, машина. И вся семья стоит на обочине дороги, а муж еще и соседа пригласил, мол, давай с нами на Балатон, машина, увидишь, зверь, запасемся электронной карточкой на платную магистраль — и полетим на двухстах двадцати.

Собственно, если б не эти проклятые двести двадцать, ничего бы и не было. Полицейские стоят, соображают как раз, не заскочить ли в Шиофок к девкам, мобильник у виска, если кто превышает, до ста восьмидесяти они и ухом не поведут, но — двести двадцать! Тут один полицейский говорит другому, глянь-ка, как шпарит, на этой жестянке-то, я сейчас усрусь… Конечно, на такой скорости машина могла ехать ну десяток километров от силы, потом все равно пришлось бы сбросить газ, иначе в самом деле бы развалилась, так что в основном они ехали на ста тридцати, что было вполне в рамках правил, но как раз там, где стояли полицейские, разогнались до двухсот двадцати, а уж потом сбросили, так что догнать их было не трудно.

Торопитесь, вижу, мать вашу, — говорит один полицейский, когда их догнали и вывели на обочину; да я нормально еду, говорит наш муж, сто тридцать. Это сейчас, говорит полицейский, а до этого было двести двадцать, вот фото, и номер хорошо видно. Ну, наш водитель сказал, что готов заплатить, если по-человечески, и они бы, конечно, договорились, да полицейский все что-то возился с правами, потом под капот полез, раму разглядывал, всякие данные записывал, потом позвонил в центр, чтобы проверили. Вот хрен, тачка-то — ворованная, — аж вскрикнул полицейский, недавно угнали, в списке значится, мать твою. Да что вы, я не воровал, я… — залепетал

наш водитель, я на рынке купил, вот бумаги. Здорово вас нагрели, говорит полицейский; да вы что, мы на Балатон едем, вот с нами и свояк-сосед, ну не делайте с нами этого, я еще десятку добавлю; а полицейский на это: теперь все, и речи не может быть, раз в центре зафиксировали, что машина здесь, меня самого посадят, если я вас сейчас отпущу. Как же мы в Шиофок попадем? — спрашивает наш бедолага. Этого я не знаю, но только не на этой машине, отвечает полицейский, эту мы конфискуем. И высадили их всех, с пледами, с котлетами, и стояли они там, на обочине магистрали М7, вся семья и сосед-свояк… Вот чего не хотела испытать подруга, потому и поехала с мужем на авторынок, и позвала с собой тещу нашего парня, на всякий случай, помочь, мало ли что…

Помощь эта, однако, и со стороны жены, и со стороны ее подруги оказалась бесполезной. В конце концов случилось именно то, из-за чего они и поехали с мужем подруги на рынок, — сидели они на обочине М7 на пледах и уныло ели котлеты: что теперь делать-то? Но случится это потом, а сейчас у них, верно, ведь и машины-то еще нет. В общем, пошли они на авторынок, и тут мать Мари видит: ну точно такая машина, как у ее зятя, продается всего за триста восемьдесят тысяч. Мать твою за ногу, говорит она, то есть теща нашего парня, вслух. На что муж подруги на нее смотрит: ты чего, Марика — ну или что-то в этом роде, если ее звали Марика, что вполне могло быть, потому что время, когда бабы сплошь были Юлишки да Маришки, уже прошло, а время, когда их стали звать Эрики и Эдины, тем более Бьянки и Ники, было еще впереди. Конечно, могла она быть и Кати или Эржи, это всегда вроде как нормально, да хоть бы и Марика, правда, Марикой она как раз и была, а кроме того, могло бы быть у нее какое-нибудь совсем необычное имя, из тех, о которых один бог знает, откуда родители их выкопали; была, например, в деревне одна Паула, которая родилась не в одно время с «Семейкой Мезга» [27] , а примерно тогда же, когда мать нашего парня, то есть еще в те времена, когда никаким телевидением и не пахло. Словом, бабу эту могли звать как угодно, и это самое, наверное, ужасное в раздаче имен, в том, что человека могут назвать как угодно. Тут вообще все не так, как с предметами, которые — именно то, чем они являются, пила — это пила, стол — стол. У людей же это в полной мере зависит от родительской воли, на которую влияют тысячи всяких посторонних обстоятельств, вот это-то и ужасно. Да взгляните хоть на одежду: ведь как люди одеваются — они же не смотрят ни на сложение, ни на характер, такое на себя напяливают, что волосы дыбом, сочетания цветов — самые дикие, иной раз ты аж взмолиться готов, чтобы ввели для всех униформу, как в Китае или в церковных школах. Ну, и имена, которые дают людям, зависят от вкуса, который ужасен и сам по себе, да еще тысячи разных интересов… Да, но мужу подруги никакого дела до этого не было, имя тещи нашего парня он точно знал и давным-давно к нему привык, тем более что они были почти ровесники, этим именем он ее и назвал.

27

«Семейка Мезга» — популярный мультипликационный сериал, шедший на венгерском телевидении в 60-80-х годах. Паула — один из персонажей этого сериала.

Это… она столько стоит? — спросила наша теща. Ну да, столько, — сказал муж подруги. То есть… это ее цена? — не веря своим глазам и ушам, переспросила теща. Ну да, и в нее еще торговый процент входит. Это была последняя капля, переполнившая чашу. В смысле — не торговый процент, а невероятно низкая цена. Тут наша теща окончательно поставила крест на своем зяте, у которого, оказывается, такая дерьмовая тачка, не тачка, а недоразумение, раз ее можно за такие гроши купить, а что беэмве, так и беэмве бывает дерьмо, как, например, машина ее зятя. А то, что она, теща, долгое время считала эту машину куда более стоящей, а потому и нашего парня ценила более высоко, лишь усилило презрение и ненависть, которые она теперь питала по отношению к мужу дочери.

32

Парень же наш все яснее чувствовал, что жена его — на стороне этой стервы, своей матери, вместо того, чтобы стоять на его стороне, и это выяснилось вчера как пить дать, уж это-то выяснилось как минимум, потому что тайное всегда становится явным, — хотя он уже не мог точно вспомнить, что там случилось и из-за чего это выяснилось, из-за денег ли опять, которых он не может заработать больше, сверх жалованья, плюс директорские, или из-за посуды, которую он мыть никогда не мыл и не будет, а может, из-за пластмассовой канистры, которая, подобно брустверу, возвышалась перед ним на столике, как раз на уровне его лба и глаз, так что он иногда видел жену поверх этой канистры, — ну, или из-за всего вместе. Вот почему, придя в корчму, тому, кто к нему обратился с обычным вопросом, он ответил: дела такие, что и дома дерьмо, и в школе дерьмо, хоть на стену лезь от всех этих идиоток, которым все не так, то от того, что менструация, то от того, что нет менструации. Всегда их что-нибудь да не устраивает. Плохо мне быть тем, кто я есть. А кто ты есть? Как кто: директор. Старому же директору хорошо было, что он директор. Потому что он и хотел директором быть, сказал наш парень, а я не хочу. Да если бы только это. А что еще? — спросили его. Лучший друг мой помер, однокурсник, — стал рассказывать наш парень; вчера, в школе, позвонил ему один приятель из Пешта, спросил: слышал, умер тот парень с нашего курса, рисовал он, жутко способный был, самый способный из всех, ты наверняка его помнишь. Парень наш с трудом вспомнил, о ком речь: ага, значит, помер. Да, сказал звонивший, уже год. Пил, не просыхая, и вышло так, что жена куда-то ушла, а он, сверх обычного вина, еще и палинки, она вернулась, а он уже посинел, то есть в скорой жив был еще, но до места не довезли. На другой день вернули, за ненадобностью. Вот мать его, — сказал наш парень, открыл сейф, который от старого директора остался, достал репрезентационный коньяк, налил, выпил, может, даже несколько раз: все ж таки друг помер, и звонок как раз заставил обратить внимание на причину смерти, — словом, выпил. Вот, был у меня друг, а теперь нету, и наш парень почувствовал себя так, будто он сам все это пережил, и уже ощутил, как режет в желудке, и как лопается что-то, и кровь заливает все внутренние органы, и эти органы тонут в крови.

Когда он все это проиграл про себя, то очень загрустил: лучший друг, — повторял он, и думал: да, был он зверски талантливый, а что толку, или, может, как раз по причине талантливости не нужен он был в Пеште, и пришлось ему убираться бог знает куда, в захолустье, но не мог он там вынести, и стал сильно пить, а что ему еще оставалось. Словом, непосредственная причина смерти — алкоголизм, а непосредственная причина алкоголизма — деревня, а непосредственная причина того, что он жил в деревне, — Будапешт, где его не приняли, потому что не хотели, чтобы там жил человек, который лучше их, лучше всех будапештских художников, вместе взятых, которые уже давно договорились между собой, чтобы никто из них не выдал секрета, не сказал про другого, какой тот никудышный художник, и тогда тот не скажет подобного про тебя. В Будапеште только дерьмовые художники живут, а хороших, каким, например, был его, нашего парня, друг, они и близко не подпускают. Вот таким подлым способом они убивают талантливых художников, потому что у тех организм ведь не из асбеста, особенно если принять во внимание, какого качества алкоголь им доступен из той жалкой учительской — еще и на полставки — зарплаты. В общем, это только вопрос времени, когда они копыта откинут, — но что откинут, двух мнений быть не может.