Парень
Шрифт:
Вот и наш парень думал так — когда еще думал, — думал в том роде, что, дескать, все это потому, что он такой, какой есть; он никого не винил в своих несчастьях, он думал, это его судьба, и все, что случается, случается потому, что такова его судьба. И он принял решение, что судьбу эту он принимает, ибо никакую другую судьбу он не считал более реальной, чем его собственная судьба; во всяком случае, для его судьбы те, другие судьбы, не были реальными и действительными. Да вообще-то у него и выбора не было: ведь что с нами ни происходит, все выглядит неизбежным и закономерным, выглядит так, будто только это и только так и могло произойти, и более уже не прельщает нас видимостью того, что случившееся — это, собственно, лишь одна возможность из бесчисленных, только и ждущих того, чтобы реализоваться. Решение это выглядело для него закономерным, так же как для других — другие решения, но те решения
Послесловие
В октябре 1905 года Леонид Андреев, которого многие считают едва ли не самым глубоким русским писателем начала XX века, опубликовал рассказ «Так было». Подзаголовок «Очерк из эпохи французской революции» вряд ли мог ввести кого-нибудь в заблуждение: все понимали, о чем идет речь. А речь шла о революции, о народе, который в слепой ярости готов свергать и казнить монархов, рушить все, что можно разрушить, убивать всех, кто попадет под горячую руку, — и в конечном счете, захлебнувшись собственной бессмысленной злобой, потерявшись в тупике своих темных страстей, приходит в себя и обнаруживает, что все как было, так и осталось.
Истинный герой этого рассказа — одноглазый часовщик на башне со старинными часами. А, может быть, и не часовщик, а сами часы, которые над всей этой смутой, над муравьиной самоубийственной суетой отбивают свое, неизменное: «Так было — так будет. Так было — так будет». И бой этот, извечный, как смена дня и ночи, символизирует собой суть истории, которую войны, революции, перевороты и прочие катаклизмы не меняют, как штормы и даже тайфуны не меняют океана, — они лишь поднимают со дна муть и слепо, стихийно прореживают обитателей океанской толщи. Суть океана способны изменить только глобальные, космические изменения, как и человеческую историю — лишь накопившиеся глобальные изменения (в сторону совершенства? в сторону деградации? — никто не знает) самой человеческой природы. А пока этого не произойдет, все останется по-старому: будут верхние слои общества, в чьем ведении культура, духовность, и будет масса, чей удел — труд, труд и труд.
Я начал так издалека, потому что меня не оставляет мысль: переведенная мною книга Яноша Хаи — это прозвучавший спустя сто лет (если быть точным: сто два года) отклик на «Так было» Леонида Андреева. (Отклик, разумеется, неосознанный; предположение, что Янош Хаи знает — и у нас-то почти забытый — рассказ, кажется мне крайне маловероятным [30] .) Отклик — на другом (венгерском) языке, на другом национальном материале, совсем в другой манере, в другом стиле, но — отклик. Как еще один удар тех старинных башенных часов.
30
Я спросил-таки об этом у Хаи. Он ответил: Леонид Андреев ему хорошо известен, но такого рассказа он не знает. Скорее всего, думаю я, рассказ не был переведен на венгерский.
Леонида Андреева в свое время критиковали за неверие в возможность народа изменить свое бытие. Даже Горький, считавший Андреева своим другом, мягко, но решительно осудил подобный скепсис. Роман Яноша Хаи, который вышел спустя сто лет, ошеломляет, заставляет задуматься, но отторжения, неприятия не вызывает (такое впечатление у меня сложилось на основе доступных мне отзывов в критике). Еще бы: Андреев опирался на интуицию (ну да, еще на печальные уроки давней и далекой Великой французской революции), тогда как у Яноша Хаи перед глазами — страшный и обескураживающий опыт XX века с многочисленными попытками повернуть историю в ту или иную сторону — попытками, которые заканчивались в лучшем случае — ничем, а в худшем — миллионами трупов.
Вместе с тем видение истории Яношем Хаи не кажется мне безнадежно пессимистическим. Он пишет о низшем сословии венгерского общества, о людях, чей удел, и в старые времена, и при коммунистах, и сейчас —
И появляется мысль: смутная тоска по чему-то иному, по человеческой жизни, — порывы эти, может быть, со временем (пускай очень-очень нескоро) перерастут в новое сознание, оформятся в волевое усилие, в жизненную программу. И тогда, возможно, реально могут возникнуть условия для изменения уклада, качества жизни…
Остается надеяться лишь, что никакие новые пламенные революционеры не сумеют воспользоваться этой тягой, чтобы руками простых людей «разрушить до основанья» существующее, а затем…
Что «затем», мы уже знаем. Проходили.
И вот еще что необходимо сказать.
Леонид Андреев все-таки чувствовал — не мог не чувствовать, — что его «особое мнение» идет вразрез с общим настроем, с господствующим состоянием умов, и потому создал для себя нечто вроде алиби, загородившись прозрачным флером исторической аналогии, благо символистская поэтика это позволяла. Яношу Хаи в этом никакой нужды нет, он пишет то, что видит в жизни, а видеть он умеет самое существенное. Отсюда — своеобразная художественная манера, в которой написан его роман: обилие случайностей в хаосе которых проступает неумолимая закономерность.
Ситуация с понятиями, обозначающими течения, направления, художественные методы в литературе, отличается большой зыбкостью. С наибольшим доверием мы относимся к понятиям, включающим в себя оценочный момент: Ренессанс, например. Или: «авангард» — хотя оценочная составляющая в этом понятии настолько неоднозначна, что с порога провоцирует к спорам, к жесткому противостоянию «за» и «против». Большинство же подобных понятий крайне условны и часто представляют собой издержки склонности к формализации наших представлений о художественном творчестве, нашего восприятия его. В критической и литературоведческой венгерской литературе прозу Яноша Хаи относят к минимализму; можно даже найти довольно логичные объяснения, почему это минимализм, — но дает ли это хоть что-нибудь для уяснения той изобразительной и философской силы, какой пропитан хотя бы данный роман? Разве что в одном этот термин полезен: он позволяет четче понять, что проза Хаи (во всяком случае, этот роман и то, что написано им в последнее время, — о его творчестве в целом я пока не готов говорить) — шаг, и большой шаг, от постмодернизма, потому что писатель не соблазняется самоцельной игрой с абстракциями, он пишет о реальном человеке, изображает реальную его беспомощность перед социальными данностями современного мира. Да, Хаи часто ироничен (в этом он, можно сказать, преемник постмодернизма), но — горько-ироничен, почти жесток в своей иронии. Та картина современной жизни, которая предстает перед нами в его книге, складывается из основательно или бегло прописанных судеб, из страданий, переживаний, трагедий людей самых различных слоев и сословий, и все эти русла и ручейки, переплетающиеся, порой словно бы уходящие в песок, создают в совокупности очень цельное — и очень нелицеприятное, чуждое всяким иллюзиям — представление о современном бытии, если угодно, о современном историческом этапе, причем не только Венгрии, но и всего нашего огромного и несчастного региона.
Секрет Хаи — в том, как он умеет добиться, чтобы из всех этих обрывков и лоскутков получился не лоскутный ковер, а целостное панно. Объяснить это вряд ли удастся: это можно только почувствовать.
В общем, то, что мы прочитали, — это конечно, реализм. Но словом этим давно уже не хочется пользоваться: слишком оно затерлось и от этого потеряло смысл: то ли имеется в виду правдоподобие, то ли аналитический подход, то ли стремление к истине, то ли (есть и такое понимание) социальная ангажированность. Критический реализм — еще куда ни шло; и то, наверное, слишком туманно. Для Хаи понятие «реализм» могло бы подойти с набором каких-нибудь уточняющих и оценочных эпитетов: реализм горький, безыллюзорный, безжалостный…