Парфетки и мовешки
Шрифт:
Чего они ждут? В какую тайну хотят проникнуть?…
Минуты медленно ползут, но не слышно ни вздоха, ни стона. Все замерло.
И вдруг в ночной тишине девочки ясно слышат чьи-то торопливые шаги… Еще миг — и что-то белое показалось в дверях…
Дикий крик разрывает тишину; охваченные паникой дети, толкая друг друга, с отчаянными воплями бросаются в противоположный конец зала.
— Барышни, барышни, не бойтесь… Это я, ваша Дуняша, — слышат они знакомый голос. — Миленькие вы мои, как перепугались-то! Христос с вами, только спешить надо, а то Струкова все узнала, сейчас вас накроет, —
— Скорей, скорей!.. — и дрожащие от только что пережитого страха девочки как тени скользят по натертому воском полу.
Вот и дортуар… Скрипнула дверь, и вновь все затихло…
— Что, поймали? — злорадно шепчет Исаева уже забравшейся под одеяло Грибульке.
— Дуняша спасла!.. А то попались бы… Слышишь? Идут.
Из коридора доносились осторожные шаги.
— Теперь не найдут, — весело воскликнула Замайко, уже оправившаяся от испуга.
— А все Дуняша, добрая душа! — восторженно отозвалась Грибулька. — И всегда-то она нас выручит!..
Ганя лежала молча, погрузившись в свои думы. Ей было досадно, что разрушилась волшебная сказка, на которую так живо отозвалась ее фантазия. Липина и тут была права, все это просто басни. И Ганя невольно досадовала и на Липину, и на самое себя, а больше всего — на монаха, легенда о котором навсегда утратила для нее свою таинственную прелесть.
Сон начал сковывать усталые веки, но девочки все еще ждали чего-то.
Вот снова послышались шаги в коридоре; с шумом распахнулась дортуарная дверь, вспыхнуло электричество. Струкова поспешно обходила ряды кроватей с безмятежно раскинувшимися на них девочками, наклонялась то над одной, то над другой, словно пытаясь найти разгадку тайны сегодняшней ночи. В душе старухи бушевала буря противоречивых подозрений.
Что это? Неужели обман?… Неужели она дала себя провести и стала жертвой глупой насмешки? Струкова негодовала, и вместе со злобой в ее душе закипала ненависть к Малеевой, перед которой какой-нибудь час назад она так кичилась своей осведомленностью.
В эту ночь Малеева уснула с легким сердцем.
— Ах, как хорошо, как хорошо… — шептала она. — И как странно: я, точно напроказившая школьница, чувствую радость, что избежала наказания! Это в мои-то сорок лет, — грустно улыбнулась она. И все же на душе было светло: ведь она избавила от неминуемой кары не одну буйную головку. Разве это сознание не вознаграждает ее за то, что она намеренно предпочла голос сердца чувству долга…
Глава XXI
Врасплох. — Неожиданный поворот
После неудавшейся ночной «охоты» Струкова долго была не в духе и то и дело придиралась к воспитанницам. Ее колкие замечания так и сыпались на присмиревших седьмушек, изо всех сил старавшихся не попадаться ей на глаза.
— Арбатова, локти со стола убери!.. Чего развалилась-то, того и гляди ноги еще на стол положишь!..
Арбатова торопливо убирает локти и пугливо поглядывает в сторону раздраженной старухи.
А та уже ищет новую жертву, на которой можно сорвать накопившийся гнев.
— Замайко, ты опять, как трубочист, чернилами вымазалась? Пошла в умывалку, да чтоб я не видала у тебя таких рук! — кричит она вслед поспешно убегающей
Струкова так и мечется по классу, придирается то к одной, то к другой малявке, сердито поглядывает на Савченко, которую она считает главной виновницей своего поражения перед Малеевой. Стружке хочется хорошенько распечь именно этого ребенка, но девочка как нарочно не дает никакого повода к придиркам, что еще больше раздражает взбалмошную старуху.
«Уж подожди, матушка, доберусь я до тебя», — мысленно грозит она своему маленькому врагу и все внимательнее приглядывается к Гане.
Но та, как и остальные, отлично понимала причину раздражительности старухи и принимала все меры, чтобы не навлечь на себя ее гнев.
— Медамочки, играть идут… — крикнула дежурная по классу.
— Слава Богу, хоть час не будем на глазах у этой придиры… — радостно восклицали воспитанницы, торопливо разбирая свои нотные папки и становясь в пары.
Через минуту Струкова рассадила девочек, каждую в отдельную музыкальную комнатку, так называемую силюльку, и самые разнообразные звуки понеслись из-под неумелых детских пальчиков, сопровождаемые мерным стуком метрономов и громким счетом воспитанниц. Вся эта «музыка» звучала в коридоре хаотической дисгармонией. Но дети давно привыкли к такой обстановке и не обращали внимания друг на друга.
Правда, неподвижно высидеть целый час для многих было трудно, и девочки порой вскакивали со своего места и выбегали посмотреть, что делается в соседних силюльках, перекинуться шуткой с подругой, пробежаться по прилегающему Большому залу. Еще одна забава — заглянуть в окно на белой лестнице, выходившее на улицу, единственное не замазанное во всем институте.
— И раз, и два, и три, и четыре, и… — лениво считает Замайко. Ей давно не сидится, хочется размять резвые ножки…
«Сбегаю в столовую, посмотрю, который час», — оправдывает она себя и уже летит к столовой, но по пути заглядывает в стеклянное окошко одной из комнат и, увидев склонившуюся над клавишами Ганю Савченко, весело стучит в стекло.
— Шерочка, хочешь в столовую вместе сбегать, на часы посмотреть?…
— Идем, — радостно соглашается Савченко, которой тоже уже порядком наскучили упражнения.
— Господи, еще целых двадцать пять минут! Какая тоска… — вздыхают шалуньи.
— Савченко, кто скорей до зала, ты или я?… — и Замайко со всех ног бросается вперед.
Но Савченко быстро обогнала ее и со смехом кричит:
— Замайко, а я уже здесь!..
— Да уж, тебя кто догонит?… — тяжело переводя дух, ворчит та.
— Медамочки, что вы тут так топаете?… — высовываясь из своей силюльки, с любопытством спросила Грибунова.
— А мы взапуски бегаем… — со смехом сознались подруги.
— Ах, как это весело! Я тоже буду бегать, — заявила Грибулька.
— И я, — неожиданно выскакивая из соседнего номера, воскликнула Кутлер.
— И я, и я… — послышались оживленные голоса девочек, с удовольствием побросавших скучные упражнения и гаммы.
— Пойдемте в зал и давайте в горелки, — предложила Замайко.