Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь
Шрифт:
Вторая картина представила нам внутренность церкви св. Стефана в горе [Saint-Etienne du Mont; более точный перевод: святого Стефана на горе], перед полуночным в ней служением. <…> Церковь пуста; она едва освещается лунным светом сквозь окошки; стулья посредине собраны в кучу; лавки пусты; престол едва виден вдали; между колоннами никого нет. Но за престолом начали освещать церковь, и скоро она вся осветилась; видно множество людей, сидящих по лавкам, стоящих группами и в разных положениях, и стулья (заметьте это) расставлены в порядке и все заняты сидящими на них. Священник служит, дьяконы кадят, предстоящие молятся, органы
Третья картина представляет долину Гольдау в Швейцарии. Известно, что после бури ужасная снежная лавина обрушилась на нее с горы и совершенно изменила весь вид и положение ее: даже течение речки переменилось, и составились озерки там, где их прежде не было; принуждены были проложить иначе дорогу, а селеньице, бывшее посредине, погибло и совершенно изгладилось с лица земли. Это-то представили нам. Мы увидели долину в первобытном ее состоянии; ландшафт прекрасен, освещен вечерним солнцем, и хотя видны тучи, как бы предвещающие бурю, однако стада пасутся, пастушка прядет, все спокойно, все живо, все цветет. Мало-помалу облака густеют; слышен вдалеке гром; ночь приближается, и вдруг все меркнет. Наступает утро; рассвело; солнце уже высоко; долина та же, но уже трудно узнать ее, и надобно очень вглядеться, чтобы найти знакомый предмет: где текла речка, там теперь озерки, где была дорога, там кучи камня, и недотаявший снег, где была деревенька; ничто не осталось на месте, кроме одного торчащего бревна; словом, все переменилось; но природа еще богата, и ландшафт прекрасен, хотя суров, дик и совершенно пуст.
Мне кажется, произведения г-на Дагерра так превосходны, так близки к природе, что на них нельзя довольно наглядеться, и я, спустя несколько недель, опять заезжал в Диораму, видел те же самые картины, и опять сказал, что на них нельзя довольно наглядеться».
Американец Джон Сандерсон, побывавший в Париже в 1835 году, видел те же самые картины и описывает их со сходным восторгом:
«Вы оказываетесь в просторной церкви; пока вы созерцаете ее величественную архитектуру, сумерки незаметно сгущаются, и внезапно вашему взору предстают все люди, пришедшие к мессе; если при более ярком свете вы их не замечали, то теперь видите, как они сидят, стоят либо преклоняют колени, предаваясь молитвам. Затем слух ваш услаждают торжественные церковные песнопения; вы присутствуете на вечерне. Свершается чудо: вы забываете, что на дворе белый день. Мужские и девичьи голоса воспаряют к небу и звучат так, будто принадлежат существам сверхъестественным. Постепенно светлеет, фигуры молящихся растворяются в воздухе и вы вновь оказываетесь посреди церкви безлюдной и безмолвной.
В другой зале взгляду вашему предстает обширный и великолепный вид Швейцарии, ограниченный одним только горизонтом. Перед вами расстилается озеро, на берегах которого пасутся стада и разворачиваются прочие эпизоды сельской жизни. В воздухе разлит покой, к которому примешивается толика меланхолии, как бывает у нас в пору “бабьего лета”: кажется, вот-вот раздастся воркование вяхиря. Между тем из-за дальней горы идет гроза; сверкают молнии, гремит гром. В конце концов гроза подходит совсем близко, кусок скалы отваливается от основания и, с грохотом рухнув, накрывает озеро, стада, мирных жителей и их дома, и вы присутствуете при крушении всего этого безмятежного мирка. Ни одна деталь не выдает, что перед вами живопись: все кажется естественным и правдивым».
Американка Эбигейл Мейо, побывавшая в Париже в 1828–1829 годах, разглядела в той же «швейцарской» сцене даже пролетавшего по небу орла.
О степени популярности панорам и диорам можно судить по эпизоду из романа Бальзака «Отец Горио» (1835), действие которого происходит в 1819 году. Допуская небольшой анахронизм (диорамы Дагерра тогда еще не существовало), Бальзак заставляет своих персонажей в шутку прибавлять ко всем словам окончание «рама» – именно из почтения к «недавно
Так действовали не только бальзаковские остроумцы: окончание «рама» охотно использовали хозяева различных аттракционов, желавшие таким способом привлечь внимание публики к своим заведениям. В 1820-е годы в Париже можно было побывать в «Геораме», «Европораме», «Космораме», «Диафанораме», «Неораме»… У каждой из этих «рам» была своя специфика.
Так, «Диафанорама», открытая в 1823 году в Пале-Руаяле, демонстрировала виды замечательных пейзажей и городов мира, а круглая «Неорама», появившаяся в 1827 году на улице Святого Фиакра, изображала внутренность собора Святого Петра в Риме.
«Георама», открытая в 1825 году на бульваре Капуцинок, представляла собой огромный (около 12 метров в диаметре) шар, на внутреннюю поверхность которого была нанесена географическая карта мира. Воздух внутрь шара проникал через отверстие, проделанное вокруг северного полюса, а свет – сквозь изображения морей и океанов, выполненные из прозрачного материала. Входом служил люк на месте южного полюса; поднявшись по лестнице на галереи, опоясывающие шар изнутри, зрители рассматривали оттуда все континенты и острова.
В «Европораме», открытой в пассаже Оперы в 1825 году, демонстрировались виды европейских городов. О том, как это происходило, рассказал А.И. Тургенев в дневниковой записи от 11 октября того же года: «Мы проехали по булевару смотреть Europa Rama – и с Марсова поля перенеслись к Кремлю, в зимней его одежде, довольно верно изображенному в панораме. Французы и француженки друг другу объясняли виды Москвы и Кремля и не всегда с историческою точностию. Хозяин Europa Ram’ы также толковал значение Кремля и его истории. – Там же видел Реймскую церковь во время коронации Карла Х, башню св. Стефана в минуту процессии la F^ete-Dieu [праздника Тела Господня], Wilhelmsh"ohe кассельскую [княжескую резиденцию], Гамбург и несколько других видов».
К услугам французов, интересующихся русскими реалиями, был рельефный план Санкт-Петербурга, который показывали на улице Риволи в 1827 году.
О «Космораме», открытой в 1825 году в Пале-Руаяле, дает представление рассказ американки Кэролайн Кашинг, побывавшей в Париже четыре года спустя: «Я вошла в совершенно темную комнату, где слева и справа располагались круглые окна-иллюминаторы. Подойдя к первому из них, я заглянула туда и увидела великолепное изображение битвы при Фермопилах, где с одной стороны находились триста спартанцев, а с другой – несметные полчища персов… В следующем окне предстала мне Москва вместе с Кремлем, а затем – Колизей, восхитительная и грандиозная руина. <…> Эти три изображения представали по одну сторону комнаты. Напротив можно было увидеть внутренность Ватикана в Риме, Вавилонскую башню и горный перевал в Андах, с группой миссионеров, предводительствуемой проводниками. Все изображения были выполнены с величайшим мастерством и сияли тем ярче, что вся комната оставалась погружена во мрак. Свет поступал из-за обшивки стен».
«Рамы» всех сортов были так популярны, что даже выставка тропических цветов и фруктов, работавшая в 1830 году на улице Гранж Бательер, получила название «Карпорама» (от греч. karpos – плод).
Входной билет в панорамы стоил недешево – 2 франка 30 сантимов, так что эти зрелища были практически недоступны для бедняков. Зато их охотно посещали многие светские люди. Не случайно панорамы и диорамы открывались преимущественно на тех бульварах, где развлекалась богатая публика.
«Индустрия развлечений» активно эксплуатировала интерес парижан к науке. Об этом свидетельствует появление в столице множества «научно-популярных» заведений, таких как «Механический музей» на бульваре Сен-Мартен; механический театр Робертсона в саду «Новый Тиволи»; «Уранографический музеум» на улице Шабане (показ изображений вулканов и пропастей, объяснение пятен на солнце); Космографический салон, открывшийся в 1820 году в пассаже Панорам; «Представление экспериментальной физики и космомеханики», демонстрировавшееся в том же пассаже в 1821 году.