Парижане. История приключений в Париже
Шрифт:
– Извините, что это пришлось делать в такой спешке. Все шло согласно плану и именно так, как я ожидал. Начинается новый этап.
Он говорил как актер, изображающий товарищеские отношения или какую-то сложную форму двуличия.
– Париж всегда приводил меня в восхищение. Теперь его ворота открыты. Как вам известно, я всегда хотел посетить столицу искусств вместе со своими художниками. Можно было бы устроить парад победы, но я не хотел причинять еще большую боль французскому народу после его поражения.
Брекер подумал о своих парижских друзьях и кивнул.
– Я должен думать о будущем, – продолжал фюрер. – Париж – это город, с которым сравнивают другие города. Он будет
Пришло какое-то срочное сообщение для фюрера, и аудиенция закончилась. Брекеру предоставили размещаться в гостевом домике. Он помылся и побрился, а затем пошел прогуляться в лесу. Мысль о том, чтобы увидеть Париж после стольких лет, будоражила, но он знал, что это будет похоже на посещение старого друга в больнице. Когда он возвратился с прогулки, ему сказали, что, так как фюрер не желает, чтобы его видели разъезжающим по захваченному городу с гражданскими лицами, им всем придется носить военную форму. Брекер выбрал лейтенантскую фуражку и плащ, который скрывал его серый костюм. Они хорошо сидели на нем, но в них он чувствовал себя недостаточно рослым.
Он позвонил Мимине, которая ничего не знала, а потом сел за стол в своей комнате и составил список памятников, которые он должен был передать в штаб фюрера. В шесть часов он вышел из гостевого домика во взятой напрокат одежде и пошел ужинать в столовую вместе с другими офицерами. Было необычное ощущение, когда солдаты приветствовали его, когда он проходил мимо. Когда он вошел в столовую, одетый как офицер, походкой гражданского человека, из-за стола фюрера раздались взрывы хохота.
Ужин подавали солдаты в белых куртках. Тем, кто не хотел разделить с фюрером вегетарианскую пищу, приносили мясо, но единственными напитками были вода и фруктовый сок. Когда наступила ночь, они услышали раскат грома. Вскоре они разошлись спать. Гроза прошла, и единственными звуками снаружи были гудение генератора и топот сапог караульного.
Он все еще лежал без сна, когда в три часа утра пришел ординарец будить его. Он натянул свою форму и вышел в темноту. Час спустя он уже снова был в воздухе, пытаясь вспомнить маршрут, который передал в штаб, и вместо этого вспоминал первые дни своего пребывания в Париже в 1927 г.: квартирная хозяйка повела его в Галери Барбес, чтобы купить двухспальную кровать (она настаивала на двухспальной), а на ежегодном студенческом «балу четырех искусств» красивая негритянка вовлекла его в дискуссию о Ницше. Он подумал о своей маленькой мастерской в Жантильи, что в двадцати пяти минутах езды на метро от кафе Монпарнаса, где собаки смешанных пород охраняли огороды и курятники.
В «кондоре» имелись и кресла для сидения, и иллюминаторы. Когда солнечный свет начал окрашивать поля, он взглянул вниз и увидел овец и коров, но больше никаких признаков жизни. Вереницы беженцев с ручными тележками и колясками тянулись на юг. Вокруг себя он слышал веселые разговоры и думал, почему он является, по-видимому, единственным человеком, который знает, что они отправились с опасной миссией.
Париж, воскресенье 23 июня 1940 г.
5.45. Огромное облако дыма, заполнявшее собой улицы на протяжении нескольких дней, – из которого, как говорили, на южное побережье Англии выпал дождь с сажей, – наконец ушло. Оно появилось и исчезло безо всякого объяснения и унесло с собой из Парижа всю жизнь. Казалось, город готовился к большому событию, на которое никто не был приглашен. Двое часовых у Могилы Неизвестного
В десяти километрах на дальнем конце улицы Ла-файет со стороны Ле-Бурже появилась машина. За ней следовала другая, а за той еще три автомобиля, образуя небольшую свиту из пяти седанов. Кожаный верх на них был откинут назад, и, когда машины громыхали по булыжной мостовой, головы пассажиров в них подпрыгивали абсолютно синхронно.
Это была бесконечная улица в пригороде, выдающая себя за авеню, без какой-либо точки назначения. Здания по обеим сторонам усиливали шум моторов. Все они казались пустыми, их окна были либо закрыты ставнями, либо замазаны синей краской. В одной из машин стоял человек с кинокамерой. И хотя утренняя дымка все еще стелилась по земле и город показал еще только свои очертания, день обещал быть идеальным для съемки.
Когда они проезжали контрольно-пропускной пункт, были отданы громкие команды. Фюрер сидел рядом с шофером во второй машине вместе с Брекером, Гисле-ром и Шпеером, которые разместились на задних сиденьях. От самого аэропорта он хранил молчание, и, когда Брекер отрывал взгляд от убегающих назад дверей домов и переводил его на человека, сидящего на пассажирском сиденье, он видел, что фюрер сидит сжавшись, почти съежившись в своем сером кителе. Казалось, призрачное зрелище угнетает его. Брекер подумал, что это признак его необыкновенной чувствительности и безошибочной способности сосредоточиваться на самом важном и предавать остальное забвению.
Перемирие еще должно было вступить в силу. В любой момент из одного из тысяч окон снайпер мог целиться из пулемета. Возможно, маршрут был выбран таким, потому что ни в какой другой части Парижа нельзя было проехать так далеко в сторону центра, не минуя что-нибудь, представляющее интерес. Мимо промелькнули километра три жилых домов, прежде чем над крышами вдруг вырос задний фасад Оперы.
Внезапно Брекера озарило, что это не тот маршрут, план которого он составил, и что фюрер, вероятно, изучил тот документ, который он передал на рассмотрение в Брюли-де-Пеш, и отверг его. Они приблизились к зданию Оперы сзади между двумя угловыми домами и проехали вдоль восточной стороны, словно желая застать его врасплох. Свернув на пустую площадь, они увидели двух немецких офицеров, которые ожидали их на ступенях. Фюрер выскочил из машины и вбежал в здание.
Внутри горели все лампы. Золотые отражения плясали на мраморе и позолоте, отчего пол выглядел предательским, как лед. Седовласый смотритель повел их наверх по монументальной лестнице.
Человек, который сидел минуту назад в машине сгорбившись, был почти неузнаваем: фюрер буквально трясся от возбуждения.
– Замечательные, единственно прекрасные пропорции! – кричал он, размахивая руками, как дирижер. – И какое великолепие!
Смотритель молча стоял рядом в ничего не выражающем оцепенении человека, у которого вот-вот случится сердечный приступ.
– Вообразите, – сказал фюрер, – дам в бальных платьях, спускающихся по этой лестнице между рядами мужчин в ливреях. Мы должны построить что-то вроде этого в Берлине, господин Шпеер! – На вершине лестницы он обернулся и обратился к людям, которые еще поднимались по ней: – Не придавайте значения блеску Прекрасной эпохи (условное обозначение периода европейской истории между 1890 и 1914 гг. – Пер.), и эклектичности архитектуры, и излишествам барокко, и у вас по-прежнему будет театр с его собственным особым характером. Его архитектурное значение состоит в его прекрасных пропорциях.