Парижская жена
Шрифт:
Однажды Ордонес оказал мне великую честь, позволив подержать его плащ до начала корриды. Он подошел очень близко, и я разглядела безукоризненную гладкость юношеского лица, глубину и ясность глаз. Вручая плащ, он ничего мне не сказал, но выражение его лица было очень серьезным.
— Думаю, он влюблен в тебя, — сказал Эрнест, когда Ордонес отошел, чем вызвал прилив эмоций у зрителей.
— Не может быть. Он еще ребенок, — возразила я, однако почувствовала гордость — такое почитание придало мне сил.
Вечером в гостинице, когда мы переодевались к ужину, Эрнест сказал:
— Я пишу новый роман. Точнее,
— Звучит здорово.
— Правда? Молодого тореро я назвал Ромеро. Действие начинается в гостинице в три часа дня. Там остановились два американца, в комнатах по обе стороны коридора. Они идут знакомиться с Ромеро, это великая честь; они видят, как он одинок — он думает о быках, с которыми предстоит встретиться сегодня. Об этом он ни с кем не может говорить.
— Так бы и было, — сказала я. — Ты должен это написать.
— Да, — согласился Эрнест, и хотя после этого разговора мы пошли ужинать и ужин был изысканный и долгий, за которым мы выпили несколько бутылок вина, но он уже принадлежал роману, был внутри его. В следующие дни мысль его крепла. Он начал писать в состоянии эмоционального подъема, он работал в кафе по утрам и в гостинице поздно вечером, до меня доносился только яростный скрип карандаша по бумаге. К тому времени когда мы, покинув Мадрид, поехали на фиесту в Валенсию, он уже исписал две толстые записные книжки — двести страниц меньше чем за десять дней, однако теперь его не удовлетворяло начало.
— Думаю, действие должно начаться в Париже и двигаться дальше. То, что произойдет там, подольет масла в огонь. Без этого ничего не получится.
— Ты всегда говорил, что не можешь писать о Париже потому, что он не отдален от тебя.
— Да, помню, но сейчас почему-то легко удается. В Памплоне мы были всего две недели назад, но я могу писать и о ней тоже. Не знаю почему. Возможно, все мои творческие установки нуждаются в пересмотре.
— Приятно переживать такой подъем, да?
— Надеюсь никогда из него не выходить.
Подъем продолжался. В Валенсии возбуждение, связанное с фиестой, поглотило все остальное, и нам оставалось только получать удовольствие от происходящего. Мы ходили в кафе на улице, ели креветок, приправленных свежим соком лайма и молотым перцем, и великолепную паэлью, которую подавали в блюде, чуть меньше нашего стола. Днем шли на корриду, где Ордонес исполнял вероники с абсолютным совершенством.
— Вот оно. Ты видела? — спросил Эрнест, указывая на арену.
— Что?
— Его смерть. Бык был так близко — они словно танцевали. Тореро должен знать, что умирает, и бык тоже должен это знать, и потому, когда в последнее мгновение смерть отступает, кажется, что свершилось чудо. А это и есть жизнь.
Однажды днем, когда Эрнест вздремнул, а мне спать не хотелось, я стала просматривать его записные книжки, с восхищением читая то там, то тут. Случайно я наткнулась на страницы, где были фразы и обороты, присущие Дафф. Читая, я поначалу испытала сильный шок. Оказывается, он очень внимательно ее слушал, все заносил на бумагу, замечательно уловив характер. А теперь эти наблюдения, лишь с небольшими изменениями, перешли к его героине. Меня вновь охватил приступ острой ревности к Дафф, и
Из Валенсии мы вернулись в Мадрид, а затем сбежали от нарастающей жары в Сан-Себастиан. В Сан-Себастиане, а затем в Хендее Эрнест интенсивно работал по утрам, а остаток дня мы проводили на пляже — купались и загорали. Песок был горячий и сыпучий, в отдалении тянулась фиолетовая горная цепь, а плеск набегавшей волны убаюкивал, погружая в счастливое оцепенение. Но к концу первой недели августа я уже слишком скучала по Бамби, чтобы продолжать наслаждаться отдыхом. Я уехала в Париж, а Эрнест вернулся в Мадрид. Там он работал лучше и упорнее, чем когда-либо раньше. Казалось, он не только создает книгу, но и себя как писателя. Он писал, что на сон отводит считаные часы. «Но когда я просыпаюсь, — писал он, — предложения уже ждут меня, требуя, чтобы я их записал. Это потрясающе, Тэти. Я уже вижу конец, и это замечательно».
33
В конце августа Париж фактически безлюден. Кто мог куда-нибудь уехать, уехал, но Полина Пфайфер и Китти работали и потому остались в городе. Мы частенько ужинали втроем, иногда вместе с Бамби, но чаще я укладывала его и оставляла под присмотром Мари Кокотт. Поначалу я чувствовала себя неловко в обществе Полины и Китти — хорошо одетых, независимых, исключительно современных женщин, но они были очень открытыми и естественными. Они говорили, что за это же полюбили меня, и я им поверила.
Иногда к нам присоединялась Джинни, сестра Полины; мне нравилось, как забавно сестры общаются между собой — в изящном, водевильном духе, пересыпая речь острыми шуточками. Они лихо пили; сами лишенные комплексов, они и других не ставили в неудобное положение и всегда рассказывали что-нибудь интересное. Джинни была не замужем, но если Китти говорила правду и она действительно предпочитала женщин, тогда вопрос отпадал. Труднее было понять, почему Полина до сих пор не замужем.
— Все уже было решено с моим кузеном Мэттом Херольдом, — сказала она однажды, когда я проявила особую настойчивость и потребовала подробностей. — Я даже выбрала фасон платья и перепробовала с полдюжины тортов. — Полина пожала плечами. — Все они на один вкус.
— Что-то произошло между вами? — спросила я.
— Нет. Хотя такой поворот упростил бы дело. Я поняла, что не люблю его так, как надо. Он мне просто нравился. Конечно, он бы стал отличным мужем и отцом. Я это знала, но сердце молчало. Хотелось чего-то необыкновенного, захватывающего.
— Как в романах?
— Возможно. Думаю, я кажусь просто идиоткой.
— Вовсе нет. Мне нравится любовная романтика. Современные женщины слишком эмансипированы для нее.
— Трудно понять, чего ты хочешь, когда вокруг столько возможностей. Иногда я думаю, что могла бы отказаться от замужества и своей работы. Хочется быть по-настоящему полезной. — Она замолчала и рассмеялась над собой. — Наверное, и это я вычитала в каком-нибудь романе.