Парижские могикане. Том 2
Шрифт:
Кассандр. Я тебя увольняю со всеми почестями, положенными твоему званию.
Жиль. И вам не стыдно, что вы отняли у меня почти целый день, заставив слушать ваши глупости, старый вы олух?
Кассандр. Ты прав, Жиль, и я даже вспомнил по этому поводу одну поговорку.
Жиль. Какую, сударь?
Кассандр. Всякий труд достоин награды.
Жиль. В добрый час!
Кассандр. У тебя будет сдача, Жиль?
Жиль. Нет, сударь.
Кассандр (дает ему пинок под зад). Тогда оставь себе все!
На этом представление должно было кончиться, и Кассандр уже почтительно раскланивался, как
Представление закончилось репликой Жиля:
Жиль. Клянусь честью, нет, сударь, не оставлю, деньги счет любят!
Кассандр онемел от изумления. Он поднялся и поискал Жиля взглядом, но тот уже исчез.
В эту минуту в толпе произошло движение; люди в плащах передавали друг другу на ухо:
— Он вернул ему удар! Вернул! Вернул!
Выйдя из толпы, они стали переходить от одной группы людей к другой со словами:
— Сегодня вечером!
Слова «Сегодня вечером!» едва слышно прошелестели вдоль всего бульвара. Потом люди в плащах пошли кто по улице Тампль, кто по Сен-Мартен, кто по Сен-Дени, кто по улице Пуассоньер; все они разными путями направлялись в сторону Сены и, по-видимому, скоро снова должны были собраться все вместе.
Часть четвертая
I. ТАИНСТВЕННЫЙ ДОМ
Если бы какой-нибудь человек, не зная, чем заняться, взялся понаблюдать за тем, что происходило на Почтовой улице от восьми до девяти часов вечера, то есть два часа спустя после представления, о котором мы рассказали с излишними, вероятно, подробностями, такой человек не потерял бы времени напрасно, лишь бы он был любителем необычайных ночных приключений.
Мы надеемся, что читатель следит за нашим рассказом и за описываемыми приключениями, и просим его сопутствовать нам вплоть до того места, где мы устроим нашу темную комнату, дабы заставить пройти перед нами многочисленных героев, не менее таинственных, чем китайские тени г-на Серафена.
Сцена, где развертывается действие, расположена, как мы уже сказали, на Почтовой улице, рядом с Виноградным тупиком, в нескольких шагах от Говорящего колодца. Декорацией служит небольшой одноэтажный домик с одной дверью и единственным окном, выходящим на улицу. Возможно, в доме были другие двери и окна, но они, очевидно, выходили во двор или в сад.
Была половина девятого, и звезды, эти ночные фиалки, загорались на глазах у людей и сверкали как никогда ярко, празднуя, подобно фиалкам, этим дневным звездам, первые часы весны. Стояла поистине прекрасная ночь, светлая, ясная и тихая, какой бывает летом ночь поэтов и влюбленных.
Прогулка в эту первую теплую ночь таила в себе несказанное очарование; несомненно, что ради этого ощущения, полного возвышенной и в то же время чувственной неги, и вышел пройтись человек в длинном коричневом рединготе; он уже около часу ходил взад и вперед по Почтовой улице, скрываясь за угол дома или в дверной проем, когда кто-нибудь проходил мимо.
Однако, по здравом размышлении, было не очень понятно, почему этот любитель природы, чтобы подышать весенним воздухом, выбрал для прогулки именно
— Ничего.
Тот, кому было адресовано это слово, пошел вверх по Почтовой улице, а его собеседник продолжал идти в противоположном направлении. Потом этот второй гуляющий проделал то же, что и первый, то есть бросил беглый взгляд на дом, прошел еще несколько шагов по улице, свернул на улицу Говорящего колодца и, встретив третьего любителя природы, вполголоса сообщил ему все то же:
— Ничего.
И пошел дальше, в то время как третий незнакомец, повстречавшись с ним и пройдя мимо, направился к дому, взглянул на него, как первые два незнакомца, и поднялся по Почтовой улице до того места, где она пересекалась с улицей Ульм; там он нос к носу столкнулся с четвертым господином и повторил ему то, что мы слышали уже дважды:
— Ничего.
Четвертый любитель природы в свою очередь прошел мимо третьего, спустился по Почтовой улице, прошелся вдоль дома, бросил на него взгляд, как сделали его предшественники, и продолжал спускаться до коллежа Роллен, где его ждал первый любитель природы в коричневом рединготе, на которого мы уже обратили внимание читателей. Произнеся все то же слово, которое мы не будем повторять, он прошел мимо, а господин в коричневом рединготе еще полчаса продолжал расхаживать мимо дома, пока не заметил, как по улице идут вместе два человека. Тогда он пошел вниз по Почтовой улице, насвистывая каватину из «Жоконда»:
Долго я бродил по свету…
Это была по тем временам модная ария; ее по очереди повторили вполголоса все четверо гуляющих, которые до того обменялись одним и тем же словом — «ничего».
Что же касается тех двоих господ, что дали начало этому ноктюрну для пяти голосов, они остановились, как все те, за кем мы до сих пор наблюдали, напротив домика и, в отличие от двух других любителей природы, долго стояли перед дверью, переговариваясь так тихо, что господин в коричневом рединготе, который как бы невзначай прошел рядом с ними, продолжая мурлыкать свою каватину, не смог разобрать ни слова из их разговора.
Спустя несколько минут еще три человека в сопровождении четвертого (все четверо были закутаны в коричневые плащи) присоединились к двоим, стоящим перед домом.
Тот из двоих, что был выше ростом, пожал руку трем вновь прибывшим, потом шепнул на ухо каждому первую часть самаритянского слова «lamma», те проговорили в ответ вторую его часть; высокий господин вынул из кармана небольшой ключ, вставил его в замочную скважину, тихонько приотворил дверь, пропустил пятерых спутников, огляделся и вошел вслед за ними.