Парижские тайны царской охранки
Шрифт:
Наша гипотеза требует конечно дальнейшего подтверждения, но невероятного в ней нет ничего и новейшие данные наоборот подкрепляют ее…
Азеф, конечно, крупный негодяй — с большой выдержкой и самообладанием, но по сути он был самым обыкновенным провокатором и как все остальные провокаторы конечно не все выдавал охране, скрывая иногда и важные вещи, боясь, что охрана «выдаст» своих преждевременным арестом или неумелыми допросами и прочее. Поэтому постоянно его письма пестрят изречениями: «как можно осторожней используйте мои сведения; деликатно используйте эти сведения; один неосторожный шаг и — провал мой; не превращайте моих сведений в циркуляр…».
И все же сколько раз Департамент полиции «подводил» его!
Азефу было выгодно
Стоит только взглянуть на портрет Азефа, чтобы удивиться, каким образом этот человек мог играть столь важную роль среди революционеров.
Даже и среди провокаторов наружность его выделяется своим отталкивающим видом. Таков же был и его моральный облик.
Бурцев рассказывает, что он впервые его увидел на Цюрихском конгрессе в 1893 году и услышал такую характеристику Азефа: «вот грязное животное». Из расспросов он вынес об Азефе крайне неблагоприятное впечатление и не хотел знакомиться с ним как с человеком грязным и подозрительным, что вытекало из рассказов дармштадских товарищей (Заключение судебно-следственной комиссии, страница 14). Жена Рутенберга, увидав его по делу, написала мужу, что она уверена, что говорила с провокатором («Записки Рутенберга по делу Гапона»). Одна студентка, жившая в Швейцарии, еще в 1898 году видела его в студенческой столовой, когда он своей грузной фигурой, широко расставив ноги, становился неподвижно посреди столовой, вращая только во все стороны выпуклыми глазами и выпятив толстые губы, — говорила, что ей страшно было бы встретиться с ним не только ночью в темном лесу, но и днем на многолюдном Невском.
Как видно из «Воспоминаний» Савинкова, и Каляеву Азеф не понравился.
После свидания Каляева с Азефом Савинков спросил его: «Что ты, Янек? Он не понравился тебе? Да?» Каляев ответил не сразу: «Нет… но знаешь, я не понял его и может быть не пойму никогда!»
Одна известная революционерка так передавала нам свою первую встречу с Азефом: «Не успели мы с мужем войти в комнату, как подымается какая-то громадная толстая свинья мне навстречу и заключает меня в объятья; затем то же проделывает и с моим мужем. Одета эта свинья была как попугай — в пестром жилете, ярком галстуке и пестром костюме. Когда затем мы втроем (толстой свиньей и был Азеф) удалились для делового разговора в следующую комнату, то и при разговоре не рассеивалось крайне неприятное впечатление от него». Настолько было сильно это впечатление, что муж ее, тоже старый революционер, ни за что не хотел иметь с Азефом какого бы то ни было дела. А по уходу Азефа наша знакомая, не очнувшись от впечатления, какое произвел на нее Азеф, обратилась к сидящим членам центрального комитета со словами: «Что он (Азеф) Гекубе и что Гекуба ему?» На что получила ответ, что теперь революционеры не те, что в ее времена, что для конспирации нужно совершенно иначе одеваться, чем прежде, и так далее.
Напомним еще того варшавского инженера, к которому Азеф пришел с наилучшими рекомендациями партии с.-р. и который все же решил, что имеет дело с провокатором…
«С.-p.», много раз цитированный нами («Былое», № 9, 10, 1909 год), говорит: «И как только им (боевикам. — В. А.) объявлялось, что партия в данный момент в их работе не нуждается, а что они будут извещены в нужное время, так этих лиц оставляли без всяких средств к существованию. Они оказывались на улице без гроша денег, а часто без паспорта и без пристанища. Ввиду того, что суммами боевой организации, громадными по размерам, бесконтрольно распоряжался
«Были и еще страдальцы»… Это те, «которые с месяца на месяц, пожалуй даже с года на год» — ждали вызова Азефа, «чтобы выступить в террористическом акте и умереть. Лица, осужденные Азефом на такую муку, сознавали, что в партии что-то ненормально, что-то не ладно. Сила реакции росла с каждым днем, несчастия и страдания народа безмерны, а партия не шелохнется, и они борцы почему-то осуждены сидеть, сложа руки. Они пробовали протестовать, доказывать…
Когда же ничего не помогало, они кончали самоубийством. Такова была между другими юная Лурье, застрелившаяся в Париже весной 1908 года».
Когда центральный комитет партии с.-р. признал наконец Азефа провокатором, то многие партийные работники были открыто возмущены тем, что центральный комитет не обращал никакого внимания на многочисленные предупреждения об истиной роли Азефа, не отстранял его отдел. Центральный комитет при возмущении, охватившем большую часть партийных работников, не мог не подать в отставку, но вместе с тем решил созвать пятый совет партии, который должен был избрать новый центральный комитет и комиссию для расследования азефовского дела.
Что же фактически означало это решение центрального комитета?
Оно означало прежде всего, что этот «совет», созванный центральным комитетом (при отсутствии какого-либо высшего контроля), составленный в значительной степени из членов центрального комитета и назначенных ими должностных лиц, был в сущности лишь эманацией того же центрального комитета (А. Липин. «Суд над азеф-щиной». Издание парижской группы социал. — революционеров). Сколько нам помнится, на этом пятом совете партии с.-p., созванном центральном комитетом в мае 1909 года, было 7–9 делегатов с решающим голосом, из них 4–5 голосов принадлежало членам центрального комитета, остальные — близким, оставшимися верными ц. к. «Фактически решения этого совета не могли быть ни чем иным, как только решениями ц. к. Это означало далее, что состав комиссии, долженствовавший вести расследование и вынести приговор по делу Азефа, мог вполне зависеть от старого центра, которому не трудно было способствовать формированию ее в желательном смысле». «Это означало наконец, что фактически подсудимые назначили своих судей, которые в известном отношении могли зависеть от своих подсудимых. Подобное разрешение азефовского дела вырождалось стало быть в комедию и даже мистификацию» (ibidem).
Комиссия эта получила название «Судебно-следственная комиссия по делу Азефа». Членами ее были назначены Бах (выбранный затем председателем самой комиссии), Лункевич, С. Иванов и Блеклое. Комиссия заседала в Париже, а ее председатель Бах жил в Женеве и почти, а может быть и совсем не присутствовал не ее заседаниях. Бах одно время был членом центрального комитета, он участвовал в обсуждении письма Меньщикова, привезенного в Женеву самим Азефом; когда решено было, что Татарова нужно проверить, а на данные против Азефа не было обращено внимания.
Судебно-следственная комиссия назначена была в мае 1909 года, «конструировалась она в сентябре 1909 года», а работать начала только в начале ноября того же года.
Опросила Судебно-следственная комиссия всего 31 лицо, но построила свое «заключение» главным образом на показаниях 20 лиц.
Из этих 20 лиц «14 несомненно, а может быть 17 лиц принадлежали к составу центрального комитета или были весьма близки к центральному комитету», а еще из лиц, опрошенных «о порядках внутри партии, которые могли вести к азефщине, не были осведомлены многие и ничего в этом отношении дать комиссии тоже не могли» (А. Липин. «Суд над азефщиной»).