Парк

Ибрагимбеков Рустам Ибрагимович

– Экий ты, отец, нетерпеливый. Пока прямо, до туннеля, там свернем и опять прямо...

– И далеко?

– Нет... здесь рядом.

– А все-таки куда?

Меня тоже интересует этот вопрос - счетчик съедает жалкие остатки моих денег.

– В Болшево, - недовольно бурчит под нос братец и опять поворачивается ко мне.

– В Болшево?!
– переспросил шофер, и стало понятно, что это где-то очень далеко.
– А где там?

– Мимо станции, через Клязьму и направо...

– Там не проедем.

– Прорвемся,

думаю, - братец подмигивает мне.
– Художники не живут на магистралях... Пока... Ну, ничего, это временно... Я рад, что ты любишь искусство. А с чтением как? Читаешь много?

– Когда как.

– Но любишь это дело?

– Да.

– Готовь место в чемодане,

– Зачем?

– Для подарка... Десять томов на выбор из семейной библиотеки. Слово потомственного книголюба. А как к музыке относишься? Шопена любишь?

– Да.

– Будешь сегодня иметь удовольствие.

Матисс оказался маленькой рыжей женщиной в брюках, туго натянутых на коротких крепких ногах. Брату она очень обрадовалась. Бурно обнялись. Через стеклянную веранду прошли в жарко натопленную комнату.

– Вот познакомься, брата привез, - он подтолкнул меня вперед.
– А это Тамара, замечательный художник, современный Матисс.

Матисс зарделась, захлопотала.

– Садитесь, прошу вас. Ой, сколько всего накупили... И маслинки... Молодцы, мальчики.. Люся очень обрадуется, она их обожает...

– Дочка, - шепнул брат, и стало понятно, что он имел в виду, когда спрашивал про Шопена.
– Работы сразу покажешь или потом, после ужина?

– Потом, потом, - кокетливо отмахнулась Матисс.

Брат согласился, но дал понять, что огорчен таким решением.

– Все мы таковы, - сказал он с грустью.
– Сперва утоляем голод плоти, а потом уже голод духовный...

Обе бутылки водки опустошаются мгновенно, после чего Шопен, удивительно похожая на мать, исполняет на расстроенном пианино "Красный Октябрь" что-то напоминающее "Собачий вальс". И глубоко удовлетворенный брат засыпает тут же за столом.

Последние слова его обращены к Матиссу:

– Покажи юноше работы...

Мать и дочь приволакивают ярко раскрашенный деревянный чемодан, откидывают крышку, и я вижу довольно симпатичных гипсовых собачек с аккуратной прорезью между ушами.

– Даже неудобно, - смущенно, но не без тайного удовлетворения демонстрирует свои произведения Матисс.
– Ему очень нравится, - нежный взгляд на спящего за столом, - они все сенбернарчики. Он очень любит эту породу...

Попытка разбудить брата заканчивается безуспешно, даже отвечая на мои вопросы, он продолжает спать.

Матисс объясняет, что в такое время выбраться отсюда трудно. Дочь хранит молчание: она вообще молчаливый человек, недовольное выражение не покидало ее лица весь вечер.

В комнате кроме стола и пианино стоит диван (деревянная полочка над ним уставлена сенбернарами матиссовского производства)

других спальных мест не видно.

– Он всегда за столом спит, - поймав мой взгляд, успокаивает Матисс. Сейчас я постелю... Ложитесь, отдыхайте спокойно...

Просыпаюсь от сдавленных и монотонных женских криков. Кто-то кричит сквозь крепко стиснутые зубы. Или же рот зажат рукой... Братец продолжает спать...

Бросаюсь к двери, в которую, уложив меня спать, удалились Матисс и Шопен.

В большой темной комнате с двумя нетронутыми кроватями никого нет. Миную еще одну дверь и с разбегу утыкаюсь в какую-то мягкую, податливую, но непреодолимую преграду. Справа мелькает полоска света; дергаюсь к ней и, уже пробившись в комнату, понимаю, что дверь занавешена ковром...

Я в комнате не один. На полу верхом на ком-то сидят Матисс и Шопен. Матисс методично и без злости наносит удары по чему-то мягкому (звук ударов шлепающий). В такт ударам вскидываются чьи-то ноги и раздаются крики, приглушенные рукой Шопена. (Она сидит на плечах существа, подвергаемого экзекуции, и, по возможности, мешает ему шуметь.)

Восседающая на пояснице жертвы Матисс увидела меня сразу, но прежде чем я успел ее остановить, наносит еще несколько ударов.

– Что вы делаете?! Как вы можете?!
– взволнованно вопрошаю я, оттаскивая мать и дочь от третьей представительницы прекрасного пола - девицы лет семнадцати с совершенно спокойным и нисколько не удивленным моим появлением лицом.

– Знает собака, чье мясо съела, - мрачно роняет Матисс, направляясь к двери, украшенной ковром. Шопен хранит молчание, но оторвать ее от жертвы труднее, чем мать, - свидетельство ее большого внутреннего темперамента...

Вслед за Матиссом она возвращается в комнату, где за столом преспокойно продолжает спать братец. Дамы, налив из вскипевшего чайника по стакану чая, бодро его выпивают. Я стараюсь не задавать вопросов, но кое-что они сами высказывают, когда схлынула первая волна возбуждения,

– Будет знать...
– сказала Матисс.

– Стерва, - согласилась Шопен.

– А кто она?
– спрашиваю я.

– Сама знает, - опередив мать, буркнула Шопен.

– Кровь нашу сосет...
– Слезы навернулись на глаза Матисса; все же она более чувствительная натура, чем ее дитя.
– Ну, спите, не будем мешать...

Уснуть удалось довольно быстро. Должно бы быть наоборот, из-за обилия впечатлений, но, видимо, сильно устал...

Теперь ему обязательно, просто позарез нужно предупредить своих о том, что вернется домой поздно. Иначе они будут беспокоиться. Второй двухкопеечной монеты у меня нет, поэтому по дороге к Счастливчику делаем огромный крюк отец его живет в самом конце бульвара, в Доме ученых.

Остаюсь у фонтана, бьющего из разинутой пасти длиннохвостого дракона, и он, еще раз извинившись, исчезает в подъезде, украшенном сложным резным орнаментом.