Парни
Шрифт:
— Я с соцгородка, строитель. Ты, старче божий, не за того меня принимаешь.
— Ой, не проведешь, у меня глаз на вашего брата наметан. Как раз оттуда ты! Вон и одежа на тебе его и знак его, на левой груди, вот только метки нету на челе. Это уж хитрость ваша. Но меня трудно перехитрить. Я вашим служителем долгие годы был. Только создателя не пересилить.
Старик болтал про себя уверенно, успокоенно. Это раздражало и волновало Ивана. Непонятное томило и страшило.
— Ты на заводе-то у нас бываешь?
— Нет, особлюсь. Все годы особлюсь. Другие мужики туда пошли,
В это время раздался пронзительный свисток паровоза. Машина шла на соцгород, стуча и пыхтя. Старик прислушался.
— Слышишь? Это он свою армию везет. Все новоявленное племя каждое утро тут собирается. Чу, скрежещет, котлы чистит!
Иван вдруг обрадованно спросил:
— Ты не Онуфрий ли? Так и есть, Онуфрий.
— Раньше Онуфрием звали, а теперь я без прозванья живу, как отходящий. Ты Переходникову сынок, видно?
— Так точно, дед.
— Достойный был человек, а вырастил гадину. Грешки, стало быть, тоже за ним водились. Вот где обозначилось оно.
— Какие грехи-то за стариком, который весь век спину гнул на полосах? Грешили богатые.
— Были грехи. Сам он мне в том каялся.
— Ох, старик, вспомнил про тебя. Вспомнил день, когда лошади бесились в Монастырке и как я приходил к тебе за советом. Ведь это ты был, что лошадей-то в Монастырке попортил и людей в смуту ввел!
Старик безмолвствовал.
— Скажи, — приставал Иван, — про что ты с отцом перед его кончиной речи вел? Не томи.
— Это — тайность.
— Сгубил отца, пророк, сгубил какого трудовика — диву даешься…
Старик вздохнул и закрыл глаза.
— Жечь вас надо каленым железом, старик. Жечь не жалеючи. Все это дела рук твоих, теперь знаю. У, чертюга!
Старик молчал, не открывая таз.
— Бросил ли ты колдовать-то?
— Оттого и мучаюсь, что бросил и своих защитников бесьего дела отринул, — сказал старик незлобиво.
— Хорошо, теперь я тебя знаю. По всей округе слыл. Только вот я не понимаю, как же ты во все дела проникал, какою силой?
Старик поглядел на Ивана пристально, и нечто вроде улыбки промелькнуло на его лице.
— В стародавние годы я «слово» звал, — начал он речь свою податливо. — Вот едет свадьба зимою с весельем, а я прошепчу заклятье, и моментально в волков все превращаются. Прямо из-под венца и жених, и невеста, и сватья, и кумовья становятся тварью зубастой. До тех пор так и бегают по полям, людей пугают, пока я не возвращу им человеческого обличья.
— А теперь твое «слово» в действие входит ли?
— Нет. Теперь этого не слыхать вовсе. Вся нечистая сила в большевиков ушла. Вот что, Иванушка, ты мне службу сослужи.
— Чем, дед?
— Немало я с нечистью водился: и русалок на ветвях видел, и с ними песни пел, и лешего водил за нос, и оборотнем
— Покинули тебя, стало быть, друзья-товарищи, вся нечистая сила?
— Давно уж. Отреклись от меня, когда о душе подумал.
А бывало, все мне служили. Овин заставлю молотить их, моих сподручников, а сам тешусь у кумовьев, и в одну ночь все обмолотят. А за последнее время перед оказией этой заводской даже шалил я над ними. Пошлю их на елки хвою считать, да велю точно, иголка по иголке чтобы была перебрана, так они приходят и мне докладывают, сколько иголок на каждой ели, а лапы у них в крови: таково старанье. Али осиновый лист заставлю обрывать в самую бурю. Вот потеха! Осиновый лист неподатлив, изгибается, все шевелится, в лапы им не дается. Бьются они, бьются с ним, пот с них льется градом, но выполняют. Во какая сила у меня была от главного окаянного! Один раз я вот что удумал, под пьяную руку. Они мне что-то не потрафили. Так я вбил в Оку кол, конец его над водою, приказываю: залейте этот конец, чтобы его не было видно. Потешно было глядеть, как они мучились. Ока тогда бушевала от гнева, немало барж утопло, а все-таки выполнили приказ. Воды стало больше. Они черпали ее в Волге, через наше болото в лукошках носили и заливали. Ведь сколько ихнего воинства надо было на это дело послать! А? Не меньше, чем на ваши заводы.
— А знали ли наши деревенские про то, что ты такою армией располагал?
— Как не знать? На то приметы. Природный чародей свое семя блюдет особо, по указу. Девка родит девку, эта вторая приносит третью, а рожденный этой девкой мальчик сделается чародеем. Но я силу на возрасте получил, а умереть вот не могу. Мучаюсь.
— Отчего так?
— Перед смертью надо передать ремесло кому-нибудь, иначе не принимает мать — сыра земля. Вот и опасались люди меня, видя мои приготовления к смерти. Ни вещей от меня не принимали, ни советов. И верно, послужил я ему много. Теперь о душе забота. Вот и стою, и прихода смерти жду, непременно ночью, и уж с вечера окружает меня сатанинская сила, душу стережет, а я молитвы творю; так они мою душу не отпускают, так и боремся все ночи. Утром пойду кусочек выпрошу где-нибудь али корочку подберу, тем и жив.
— А давно ли ты душу-то им продал?
— В первую годовщину беса Керенского правления. Прибыл в ту пору я в город с хлебом на базар, а там сормович давай кричать: «Бросайте кресты, бейте иконы». Я как ни в чем не бывало стою и слушаю, а тут он ушами-то моими и завладел. Я со страху перекрестился да цап за гайтан! На мне креста нет. Что за притча? Жена-покойница говорит: от натуги лопнул гайтан, когда хлеб наваливал на телегу; а я вижу — какая натуга: нечистая сила помогла. И вот этот оратырь потом не раз уж в своем обличье являлся, и с той поры я почуял, что у них в лапах. Ни молитвы, ни крест, ни икона не помогает. Мучился, мучился, да и сдался. С той поры он мне дело дал.