Пароль — Родина
Шрифт:
Больше часа еще находился Курбатов в избе Губановой. Он договорился с ней, что она, не выказывая своей неприязни к фашистам, начнет высматривать и запоминать, какие части гитлеровских войск будут проходить через Белоусово и в каком направлении, разузнавать места расквартирования штабов, расположения орудий и огневых точек, выяснять настроения жителей, запоминать фамилии тех, кто с ненавистью встретит немцев, и тех, кто пойдет к ним в услужение.
— Значит, так, Степанида Михайловна, — негромко говорил Курбатов, — твой дом вроде как местом явки станет и для моих связных, и для связных партизанского отряда. Не возражаешь?
— Отчего же.
— Укрыть людей сумеешь?
— Уж я-то схороню, ни одна живая душа не увидит.
— Смотри, Степанида Михайловна. Сама понимаешь, на что идешь.
Губанова ничего не ответила на это предупреждение, пригладила рукой волосы и предложила:
— Выкладывай дальше, секретарь, что еще-то надо А стращать нечего, я не пужливая.
И Александр Михайлович продолжал наставлять Губанову, подчеркивая, что ее главная задача, главная цель — осторожно, исподволь вести работу среди населения, внушать односельчанам уверенность в скорой победе Красной Армии и возвращении Советской власти, раздавать надежным людям или подсовывать во дворы, в избы листовки, газеты, сводки Совинформбюро, которые будут доставлять в Белоусово связные от Курбатова или Гурьянова.
— А как же я его узнаю, связного твоего? — спросила Губанова.
— Договоримся так. Если кто придет от меня, он скажет: «У вас сапог, хоть рваных, продать не найдется?» Ты ответишь: «Мужика в доме нет и сапог нет». Тогда присланный передаст привет от Михайлыча или от Алексеича, и ты будешь знать, что это — связной. Ну как, запомнишь? — спросил Курбатов, невольно любуясь суровыми, строгими чертами лица этой женщины.
— Не беспокойся. Запомню.
— Отлично. Если кого приметишь, пригодного для нашего дела, сообщи. Тебе же легче будет с помощниками.
— Это как сказать… Там видно будет. Но ты надейся и не сомневайся…
Курбатов крепко пожал жесткую руку ткачихи и вышел от нее с чувством облегчения и радости. Первый шаг сделан, первая «точка» поставлена. Лиха беда начало.
В Белоусове ему довелось встретиться еще с одним человеком — стариком Шаховым, который жил на окраине села вдвоем с женой. Завидев Курбатова, Шахов, старый солдат, воевавший с немцами еще в империалистическую войну, не то серьезно, не то шутя взял под козырек и не без ехидства спросил:
— Отступаем, товарищ начальник?
— Всему свое время, — уклончиво ответил Курбатов. — Придет время, и наступать будем.
— Так, может статься, вам для будущего наступления какая подмога нужна?
Шахов уже опустил руку и испытующе поглядел на секретаря райкома. Крепкий жилистый старик с темным морщинистым лицом и хитро прищуренными глазами, он отличался ехидным нравом и привычкой к крепкому соленому слову. Но ехидный нрав, иногда досаждавший председателю сельсовета или какому-нибудь неопытному районному работнику, и не всегда уместное ворчанье старика были только шелухой, под которой пряталась добрая, умная и преданная душа советского человека. Шахов был одним из самых рьяных активистов села Белоусова и не раз выполнил просьбы и поручения Гурьянова и Курбатова. И хотя зачастую с «местной властью» в селе он не ладил и критиковал порядки в сельсовете и правлении колхоза, все же за колхоз «болел нутром» и не раз говорил, что Советская власть — правильная власть, а партия «за всех крестьян и рабочих печется денно и нощно».
«А почему бы не использовать и Шахова?» — подумал вдруг Курбатов и сказал:
— От подмоги, Василий Иванович, мы никогда не отказывались.
— Я-то?.. Старый солдат?.. — Шахов, казалось, обиделся и тяжело, шумно задышал, — Эх, Михайлыч, человек ты золотой, секретарь стоящий, а Шахова, видать, еще плохо знаешь. Да я… да мне бы…
— Постой, не кипятись, — прервал его Курбатов. — Я ведь не хотел тебя обидеть. Жена дома?
— Нет, ушла в лес за хворостом.
— Тогда зови в избу, там и потолкуем.
Василий Иванович Шахов стал второй «точкой» Курбатова в Белоусове. Он обещал прятать у себя партизанских связных, собирать «военную информацию», показывать дорогу на Москву попавшим в окружение советским бойцам и вообще помогать, чем только сможет.
— Вот хорошо, что я тебя встретил, — удовлетворенно сказал он Курбатову. — Теперь я тоже вроде мобилизованный. А уж я присягу знаю. Не зря буду небо коптить да немцам в рожи заглядывать.
— И я очень рад, — признался Курбатов, который встречу с Шаховым расценил как доброе предзнаменование. Вот они, простые советские люди, которые не хотят склонять головы перед фашистами и готовы с ними бороться, не щадя своей жизни. Сердце захлестнула горячая волна уважения и признательности к Шахову, когда тот, прощаясь, предложил:
— Дай-ка я тебя, Александр Михайлыч, обниму и поцелую. Не тебя обнимаю, а власть Советскую и партию нашу. Иди, дорогой, и действуй… А Шахов не сдрейфит… Даст бог, еще свидимся…
На следующий день, приехав в село Ивашковичи Трубинского сельсовета, Курбатов быстро договорился со своим давнишним товарищем по профессии беспартийным учителем Толпинским. Тот, выслушав предложение Курбатова, ответив коротко, но твердо:
— К твоим услугам, Александр Михайлович. Рассчитывай на меня.
В деревню Ступинка Трясского сельсовета через два дня переселилась Мария Григорьевна Жигачева, инструктор райкома партии. Уроженка Ступинки, прожившая почти всю жизнь в Угодско-Заводском районе, она поселилась у родственников, сообщив им, что к старости ее одолели болезни и ей «пора и на печке полежать». Курбатов условился с Жигачевой, что ее брат, энергичный и авторитетный в селе мужик, встретит немцев с почетом и даже, если удастся, станет старостой. «И немцы будут довольны, — решил Курбатов, — и ты будешь в безопасности, и мы выгадаем».
План Курбатова одобрили Алехов, Мякотина и Гурьянов, понимавшие, что в лице Жигачевой, если ей удастся законспирироваться, они будут иметь опытного партийного работника-массовика, а ее брат, возможно, пригодится для помощи партизанам.
День за днем, неделя за неделей… Впрочем, теперь работники райкома, да и все жители прифронтового Угодско-Заводского района считали время не днями, а часами. Где-то недалеко шли бои, гитлеровские войска рвались к Москве, и люди с жадностью читали каждое сообщение в газете, ловили каждый слух о положении на фронте, тревожно прислушивались к гудению самолетов в ночном небе и к далекой, похожей на гром канонаде. Некоторые рыли ямы, прятали в них свое домашнее добро и, стыдясь самих себя и своих детей, сжигали в печках книжки, журналы, плакаты и даже фотокарточки родственников, ушедших в Красную Армию. Иные по нескольку раз в день выходили на дороги, долго стояли, наблюдая, как идут во встречном потоке советские войска и разношерстные толпы беженцев, и, должно быть, решали, как быть: бросать ли все на произвол судьбы и уходить к Москве и за Москву или все же оставаться на месте: чему быть — того не миновать.