Пасхальные яйца
Шрифт:
Лаврентий Павлович щелкнул два раза пальчиками. Несмотря на свою пухлость, издали они резкий деревянный треск, и тотчас рядом с ним оказались два коренастых крепыша в синих гимнастерках, перепоясанных ремнями, в галифе и сапогах, на которых, не понимая серьезности момента, стали резвиться лунные зайчики. Видимо, уже зная свои обязанности, крепыши, не мешкая, стали накладывать на другую чашку весов картонные канцелярские папки поблекших цветов, кои заключали в себе дела тех, кого отправил в мир иной этот круглый человечек в старомодном пенсне. Некоторые папки были тощенькие, с двумя-тремя листочками внутри, другие
Сначала бойцы невидимого фронта клали на весы по одной-две папки, потом сразу по десять-двадцать, но ничего не менялось — клювик той чашки, где лежал донос колхозника Смирнова на любившую его Дусю, был скорбно опущен вниз, другой же, призванный зафиксировать тяжесть прегрешений Лаврентия Павловича, гордо вздернут вверх. И даже когда один из крепышей, более плечистый и с более стертым лицом, навалил на чашку сразу один миллион двести тысяч тридцать семь дел, весы не шелохнулись.
Менее плечистый, но, видимо, старший по должности, вскинул руку к козырьку фуражки:
— Ваше задание выполнено, товарищ …! — Он назвал фамилию Лаврентия Павловича, которую я решил не упоминать, чтобы не отвлекать на нее внимание читателей.
Лаврентий Павлович кинул на нас орлиный взгляд и нарочито строго спросил бойца невидимого фронта:
— А случайно ничего по дороге не обронили?
— Никак нет! — отчеканил старший крепыш.
И тут неожиданно весы пришли в движение. Сначала чуть заметно, а затем все явственней чашка с картонными папками стала опускаться, а та, на которой лежал листок с доносом Андрея Смирнова, радостно позвенькивая, устремилась вверх.
Оцепенев, наблюдали мы за необъяснимым поведением весов. Чекисты, опасаясь гнева своего начальника, втянули головы в плечи, отчего стали совсем квадратными. У Лаврентия Павловича вид был обиженно-недоумевающий, как у человека, которому влепили звонкую пощечину. Глистопадов замер с открытым ртом и выпученными глазами. Маруся, стоявшая ближе всех к весам, низко склонила голову. Только Дружок, равнодушный к людским страстям, тихо подвывал на тающую в небе луну.
Долгожданное умиротворение наполнило мою душу. Но, увы, совсем недолго длилось оно. Еще раз ненароком взглянув на Марусю, я увидел, что мизинчик ее правой руки лежит на той чашке весов, что заполнена была картонными папками. Эх, Маруся-Маруся, чистая душа! По своему разумению утверждая добро, она воспользовалась маленькой хитростью, подсмотренной у подружки своей Клавдии.
Не знаю, хватило бы у меня совести раскрыть этот обман, но тут неожиданный порыв ветра сдул с весов листок с доносом Андрея Никифоровича Смирнова. Ринулся за ним один из чекистов, да поскользнулся на покатой крыше и, выматерившись, прекратил попытку его поймать. Листок плавно опустился в грязный ручеек, текущий вдоль дома, и равнодушная вода быстренько смыла выцветшее свидетельство человеческого падения.
… Одна за другой тонули в белесом небе звезды. Последней, испустив короткий оранжевый вскрик, канула в космос звезда поэтов и убийц Мандрагора. На город, забывшийся в тяжелом сне, неотвратимо надвигался серый рассвет.
ОКТЯБРЕНОК
В восемь утра, еще Алексей Степанович яичницу не успел доесть, позвонил дежурный по городу и сообщил, что в поселке Заречном, улица Гагарина, дом пять,
Алексей Степанович резоны дежурного признал убедительными, сказал, что вот дожует завтрак и тут же выходит. Уточнил только: а точно ли самоубийство? Дежурный успокоил: точно. Рядом с трупом записка лежала, не оставлявшая никаких сомнений. Так что бригаду гонять нет необходимости. Если же окажется что не так, пусть Алексей Степанович звонит.
И чего это людям не живется? — вздохнул Алексей Степанович. — Смотрю в окошко: на улице благодать!
Обещали «солнечно и минус семь-десять», — подтвердил дежурный.
На том разговор и закончили.
Из дома вышел, невольно зажмурился и крякнул от восхищения. Небо — голубое, прозрачное, морозец — в самый раз, снег — белизны необыкновенной. Наглядный, между прочим, результат конверсии: химзавод с августа остановлен. Однако любая палка о двух концах. Воздух чище стал, а криминогенная обстановка ухудшилась. Три тысячи человек лишились работы, не шутка! Кто постарше, те как-то приловчились, выкручиваются, не нарушая уголовного кодекса, а молодежь, та больше на кривую дорожку сворачивает.
Тут мысли такое направление приняли, что, может, сегодняшний самоубийца как раз с химзавода и будет. Ведь для некоторых работа — единственный стержень жизни, без нее они и не представляют своего существования на земле. Опять же потерян источник средств для этого существования. А если семья большая? Тогда и впрямь, хоть в петлю лезь. Вот и лезут. В его практике с начала года это, наверное, восьмой случай. Два, правда, с крутого похмелья, один на любовной почве, а четыре, получается — большинство, действительно из-за несогласия жить в нищете или, как он в постановлениях о прекращении дел формулировал, «по причине нарушения психики в результате резкого ухудшения материального благосостояния». В общем, что там говорить, к новым реалиям не каждый приспособиться может…
Алексей Степанович вздохнул невольно, и шаг ускорил и попытался думать о чем-нибудь другом, положительном. Вот хорошо, что еще только начало декабря, а снега уже навалило порядком, Это для будущего урожая полезно, и больше шансов, что крыжовник не померзнет, как случилось пять лет назад, когда зима выдалась морозной и бесснежной. Да, по нынешним временам садовый участок здорово выручает. Они с женой до будущего лета, можно сказать, полностью обеспечены собственной овощной продукцией. Самое главное, картошка уродилась хорошо. Моркови и свеклы тоже запасли вдосталь. Огурцов и помидоров закатали пятнадцать трехлитровых банок. Варенья трех сортов — девять литровых, да еще сын пять в Москву увез. Правда, лука пришлось подкупить, и капусту заквасили покупную. А если прибавить еще грибы, опят нынче было косой коси, то, считай, продовольственная проблема для семьи Корзухиных фактически решена.