Пасхальные яйца
Шрифт:
— Вот вы, милый человек, посмеиваетесь, — с легкой обидой в голосе продолжила старушка. — Наверное, сомневаетесь, откуда бабка про военные порядки знает'? А я замужем была за военным. После войны мой Владимир Николаевич на сверхсрочной остался. Старшиной, по-теперешнему — прапорщиком. Семь лет с ним по гарнизонам моталась, насмотрелась на солдатскую службу, па строгости ихние. Из-за такой жизни бродячей и специальности не приобрела. Помоложе была, официанткой в столовых работала, а потом, когда их там отменили, и посудомойкой и уборщицей. Оно, конечно, любой труд тогда был почетен, грамот у меня полон комод, только платили мало. А муж, как его из-за последствий ранения демобилизовали, такие же копейки по инвалидности получал. Богатства, вишь, не удалось нажить. Помер Владимир Николаевич в шестьдесят четвертом — мне только-только сорок исполнилось, с той поры бобылкой и живу. Детишек-то нам Бог не дал. Потому, может, у меня к Ванюше такое сердечное расположение…
Тут она платочек из кармана кофточки поспешно вынула и дала волю слезам. Алексей Степанович подождал, пока баба Вера выплачется, потом предложил деликатно:
— Вы, гражданка Смирнова, извините меня, что приходится вас расстраивать своими расспросами, но порядок требует выяснить причины самоубийства. Безусловно, такой факт, как расстрел соотечественников, повод уважительный, чтобы себя жизни лишить. Однако, может, здесь и другие какие обстоятельства отрицательную роль сыграли? Какие у него отношения в семье? На службе? Он сейчас, очевидно, в отпуске находился? Ведь, как я вас понял, служил он в Кантемировской дивизии, а она дислоцируется под Москвой.
Под
Из показаний свидетельницы Смирновой Веры Никитичны следовало, что покойному Ивану Русакову было от роду тридцать четыре года. День его рождения справляли в июне, а ровно через месяц отмечали ее семидесятилетний юбилей. Тогда Ваня подарил ей красивый цветастый платок. Ирка похвасталась: больших денег стоит. Баба Вера, дуреха, возьми и скажи: лучше бы в таком разе деньжатами одарили, пригодились бы на похороны. Ваня за плечи ее обнял, сказал ласково: «Живи подольше, баба Вера!». А Ирка объяснила, что деньги и сегодня ничего не стоят, а завтра вообще будут так, бумажки. Вот, мол, когда помрет баба Вера, тогда и платок можно продавать за подходящую цену. Ирка, она женщина ехидная, но не злая. А что разорется иногда без причины, так потому что непутевая. И то: ей уж под сорок, она старее Вани года на четыре будет, а все в девках. Да и сказать, чтобы гулящая, какая была, тоже нельзя. Правильно говорится, не родись красивой, а родись счастливой.
С Ваней она познакомилась пять лет назад, на юге вместе дикарями отдыхали. Сейчас простому человеку о южном отдыхе и не мечтай. Тогда промеж них вроде ничего не случилось — Ирка еще больно разборчива была. Ваня-то он, видели, махонький, не видный из себя, а она — фигуристая, глазастая. Но адресок свой ему все-таки оставила. Пару раз он ей написал, она, видать, не ответила, ну и он перестал надоедать своим вниманием. Только вдруг в прошлом году, как раз об эту пору получает Ирка от него письмо, в котором он просится к ней приехать. Она бабе Вере сама то письмо показывала, совета спрашивала. Писал Ванюша ей, что после октябрьских событий жить в Москве не может, пережил такое, что не трудно сойти с ума, надо переменить обстановку, а он сирота, близких никого нет, Ирину же вспоминает все эти годы. Любой женщине приятно такое признание прочитать, тем более что он сообщил, что деньги у него на первое время есть в приличном размере. Баба Вера ее отговаривать не стала, тем более видит, она уже все сама решила.
Заявился Ваня сюда, почитай, уже в феврале. С одним чемоданчиком, но при деньгах — они вскорости корейский цветной телевизор купили. Поначалу он бабе Вере не глянулся — шибздик какой-то. А потом, когда пожили рядышком, очень даже пришелся соседке по душе. Непьющий, только по праздникам себе позволял, вежливый, обходительный. Вон Валентин, что ни слово — мат-перемат, а Ваня со всеми соседями исключительно на «вы» изъяснялся.
И при всем при этом с Иркой у них быстро не заладилось. Она его поначалу Ваней звала, потом Иваном, а уж месяца три кличет не иначе как «квартирантом». А то еще «октябренком» называет. Но это прозвище, как понимает баба Вера, нельзя считать обидным, потому что Ваня, он и на самом деле был, как маленький ребенок — доверчивый, ласковый. Опять же то, что за те октябрьские пакости до сих пор так сильно переживал и не раз перед соседкой казнил себя за свое в них участие, говорит о нем с лучшей стороны. Истинный грех, батюшка ей на исповеди объяснял, тот, что без покаяния остается, тот, что сам человек в гордыне своей и за грех не считает. Сердцем надо понять, что согрешил и покаяться, не таясь, тогда и будет тебе спасение. А Ирка, бессовестная, нет, чтобы посочувствовать человеку, еще издевалась: «Чего ты, баба Вера, его жалеешь? Они ведь, те танкисты, которые тогда стреляли, по миллиону получили». — «Ну, и что? — возражала ей баба Вера. — За такое страшное дело, конечно, поощрение требуется. А как же?!»…
Двадцать минут, Алексей Степанович по часам заметил, говорила баба Вера без передышки, продолжала бы и дальше, да тут, легка на помине, появилась Ирина Сергеевна Плясунова. Оказалась она дамочкой симпатичной, в дубленочке, шапке песцовой — все чин-чином. Но хоть лицо и сильно подмалевано, по опухшим не от слез глазам Алексей Степанович сразу определил: попивает бабенка.
Корзухин представился, объяснил, что по факту смерти гражданина Русакова, пусть это и очевидное самоубийство, тем не менее полагается опросить свидетелей на предмет выяснения причины. Добавил, что после беседы с Верой Никитичной Смирновой причина прояснилась и заключается она в том, что покойника постоянно тяготило сознание своей вины за участие в известных событиях октября 1993 года в Москве.
— Да вы что, гражданин начальник! — вылупила на следователя свои глазища Ирка. — Вы что, действительно поверили, что Иван — танкист, который по Белому дому стрелял?!
— М-м-м, — только и смог выдавить из себя Алексей Степанович, никак не ожидавший такого поворота дела. Какие могут быть розыгрыши, когда речь идет о смерти человека?!
— Ну, баба Вера, баба Вера! — осуждающе протянула Ирка. — Представляю, что она вам здесь наболтала.
— Постойте! — тряхнул головой Алексей Степанович. — Но покойник, же оставил записку. Какой смысл был ему наговаривать на себя?
— Да чокнулся он на этих октябрьских событиях, — устало проговорила Ирка. — Прибабахнули они его. Втемяшил он себе в башку такую, блажь, что виновные в смерти людей покаяться должны. Как же, разбежался! Забыл, что у нас всю дорогу так: одни грешат, а расплачиваются за их грехи другие. В общем, не дождался наш Иван ихнего покаяния, а мысль эта у него дурацкая засела в башке, что без искупления вины жить невозможно, вот он и вообразил себя тем самым танкистом. А в армии-то он служил в стройбате, потому и в Москву попал по строительному лимиту. Да что там долго объяснять — сдвинулся мужик по фазе. Надо было его психиатру показать, да неловко перед людьми. Тем более, баба Вера не даст соврать, он тихий был, безобидный. Разве только талдычил все время про этот несчастный октябрь. Потому я его Октябренком и прозвала…
Вдаваться дальше в подробности у Алексея Степановича не было никакого желания. Ему бы порадоваться, что дело о самоубийстве гражданина Русакова И. А. оказалось таким заурядным, а он, когда уже и на улицу вышел, все ворчал что-то, ворчал, и на душе было невыносимо скверно.
УДАЧНЫЙ ДЕНЬ
Ой, как ладно начался день! До завтрака еще стала поливать цветы — чем раньше их окропишь водичкой, бабушка ее учила, тем пышней цвет будет — и к радости своей обнаружила, что болявая фиалочка глазочек синий раскрыла. Махонький, как булавочная головка, а такой яркий, аж зажмурилась. Рядом еще два бутончика. И листики всего три дня назад были жалкие, скукоженные, а тут распрямились, округлились, пушком мягким покрылись, головки их — будто плюшевые. А ведь, чего там лукавить, давно собиралась эту фиалку выбросить, да ничего подходящего на замену не находилось. Некоторым все равно — цветет растение, не цветет, лишь бы кислород выделяло, а ей главное, чтобы цветок глаз радовал своей красотой. Вон герань — не налюбуешься! И запах, какой приятный! Та, что крайняя на подоконнике, в январе распускается, гроздья алые, величиной с блюдце. За окном мороз, а тут лето красное. Смотрит она на свои цветики-цветочки и вспоминается что-нибудь из прошедшей жизни, все больше из молодых лет, и неважно — горькое или радостное — слезы нечаянные на глаза наворачиваются. По старости шибко чувствительной стала. Может, от одиночества, а скорее от характера, он сызмалу был у нее жалостливый, только жизнь суровая не позволяла нюни распускать. А сейчас никто этих глупых слез не видит, никто не посмеется над ними, никто не осудит. Только не все в старости сердцем добреют. Взять ту же Марью Александровну,
Кто спорит, на их пенсии не разгуляешься, только зачем понапрасну себя растравлять. Не лучше ли мудрость народную вспомнить: «по одежке протягивай ножки». И потом в их преклонном уже возрасте от мяса один вред для сосудов. Здесь недавно в магазине одна женщина, еще даже и не пенсионерка, подсказала ей хороший кулинарный рецепт. «Вот, — говорит, — все предпочитают потрошеный минтай покупать, а я ищу, чтоб цельный был. Он на тридцать процентов дешевле и два блюда из него получается: и первое и второе. Тушки, конечно, жаришь, а из голов и хвостов делаю уху. Морковку с лучком пережаришь, картошечки добавишь, немножко перловки или пшена, кинешь в бульон несколько горошин перца да лавровый листик, и будет уха, что тебе из осетрины. «Попробовала сама по этому рецепту сварить, ну, может, и не настоящая уха вышла, а нормальный рыбный суп. Поделилась этим рецептом с Марьей Александровной, а та не то, чтобы «спасибо» сказать, глаза на нее выпучила и с улыбкой какой-то нехорошей, ехидной протянула: «А, знаете, Тамара Петровна, как супчик ваш называется? — «Тюремная баланда» — вот как!» И по обыкновению своему добавила пару ругательные слов насчет нынешнего руководства страны. Она вообще на язык несдержанна, кто наверху там, все для нее или жулики или алкаши. Культурная женщина, не то, что простая швея-мотористка, а однажды даже матерную характеристику выдала правительству. Ну разве так можно? Она, безусловно, тогда не смолчала, заступилась за людей. Жизнь, кто спорит, хуже стала, но почему одно начальство в этом винить? А продавец ее вчера обсчитал, причем тут президент? А спекулянтов сколько развелось, что их правительство что ли заставляет спекулировать? Просто совесть некоторые потеряли. Она с голоду помрет, но не пойдет к метро перепродавать сигареты, а уж тем более водку, как некоторые старухи делают. Что они сами не понимают, сколько бед от нее? А в электричках хулиганье стекла бьет и сиденья режет, милиционера же в каждый вагон не посадишь! Что говорить, распустился народ, а все виноватых вокруг себя ищем. Марья Александровна упрямица, каких не сыскать, конечно, возражать стала, мол, рыба гниет с головы, это у нее любимое присловье, ну, в общем, чистый Карабах у них получился. Еще бы немного и разругались вконец, но она, хоть и постарше Марьи Александровны на целых двенадцать лет, первая пошла на мировую. «И чего мы, старухи, сцепились? — улыбнулась подружке. — Пусть политики грызутся между собой, а нам-то делить нечего. Что у нас других забот нет что ли?» Марья Александровна еще с минутку, — характер-то надо показать, — поворчала-поворчала, а потом признала ее правоту, но опять же со своей особицей: «И то верно, Тамара Петровна, делить нам нечего, а эти паразиты всех перессорить хотят. Так давайте назло им жить дружно!» Помирились, одним словом, надолго ли — неизвестно. Марья Александровна по любому поводу озлобиться может. Только грел ее осуждать. Муж умер три года назад и осталась она одна-одиношенька. Детей, говорит, им Бог не дал, а, может, сама виновата — не ей судить. А родичей всех поголовно немцы в войну перебили. Она тут на «Родительскую субботу» списочек поминальный составляла — двенадцать имен, и против каждого написала «убиенный». И разъяснила ей, что, когда подаешь «на помин» в родительскую субботу, то надо записывать только ближайших родственников и, если кто не своей смертью помер, а погиб на войне, тогда и надо обязательно это уточнение сделать. У нее список покойников, конечно, побольше получился, чем у Марьи Александровны — двадцать девять душ, и убиенных в нем оказалось чуть ли не половина. Отец еще в Гражданскую сгинул, она его и не помнит, Коля, муж любимый, в сорок четвертом при освобождении Литвы, четыре брата его тоже с войны не вернулись и ее трое — Анатолий, Константин и Василий, и сестра младшенькая Шурочка ушла на фронт добровольно медсестрой и уже в Германии в их полевой госпиталь было прямое попадание снаряда, а дядья, мамины братья, дядя Сережа и дядя Гриша весной сорок шестого пахали поле и на мине подорвались — в Смоленской области немец много мин оставил и долго потом в тех краях, как газеты писали, звучало это эхо войны. А еще после некоторого раздумья внесла она тогда в свой списочек и внучкиного жениха Валерия. То ли аэербайджаны, то ли армяны его подстрелили, в сообщении из части конкретно об обстоятельствах смерти ничего не было указано, просто написали, что трагически погиб при исполнении воинского долга и все. Понятно, Валерия официально нельзя родственником считать, но у них с Викочкой такая хорошая, такая жаркая любовь была, что вернись он из армии, пусть даже покалеченным, они бы непременно поженились, для молодой девушки это ж какое потрясение было, и как упрекнешь ее, что и институт свой заочный забросила, и работ несколько сменила и, как ни плакала, ни умоляла ее бабушка, уехала за границу счастья искать. Соблазнило, дуреху, объявление в рекламной газетке, что приглашает известная французская фирма высоких стройных девушек для работы фотомоделями, то есть, как растолковала ей Вика, будут снимать их для разных красочных журналов, и успокоила, что необязательно голыми, а как раз наоборот будут они демонстрировать новые моды одежды или обуви, или духи или драгоценные брошки и ожерелья. Была бы жива мать, она бы, конечно, не дала бы своего благословения на такую сумасбродную затею, да только уж девять лет скоро, как успокоилась вечным сном ее Таня-Танюрочка. Сорок шесть годочков всего было отпущено дочке пожить на этом свете. Не выдержало ее бедное сердечко обид и издевательств от алкоголика-мужа. Сколько раз ей говорила: «разведись», а Танюрочка в ответ: «да как же можно, мама, ребенку при живом отце сиротой остаться? И любит Юра Викторию, и обещал мне клятвенно, что будет лечиться, я тут адрес одного старичка-шептуна узнала, который от запоев заговаривает». И знахари его заговаривали, и экстрасенсы по-научному внушения делали и в профилактории два раза лежал, а толку — пшик. Полгода от силы продержится и снова в разгул пускается. Развелись они все-таки, когда Вике шестнадцать исполнилось, но и потом он покоя не давал, телефонными звонками донимал, желает, мол, участвовать в воспитании дочери. После развода дочка обмен произвела и они съехались в эту двухкомнатную. Хоть и малогабаритная она, тесноватая квартирка, а правильно говорится «в тесноте да не в обиде». Те два года, что втроем они здесь прожили, для нее так, наверное, самыми счастливыми останутся. Последние года три зятек бывший будто сгинул куда, а, может, и встречалась Вика с непутевым папашей своим да от бабки утаивала. А тут с месяц назад звонок: «Позовите, пожалуйста, Викторию!» Голос изменил, паразит, но она сразу узнала его по пьяному выговору. «Вы, Юрий Владимирович, — попеняла вежливо, — если выпили, ложитесь спать, разговаривать я с вами согласна только, когда будете трезвым». Тут надо было сразу трубку положить, а она чего-то помедлила и последнее слово за ним осталось. И до чего же бесстыжая душа, нет, чтоб извиниться, он еще совести набрался ее попрекнуть. «Грех на душу берете, уважаемая Тамара Петровна, — протянул обиженно и вроде бы даже всхлипнул, — что презираете меня за то, что вино пью. А Христос, он пьющим сочувствовал и воду в вино превращал, а не наоборот». Хотела крикнуть, чтоб не богохульствовал, да он уже отключился. «Ох, уж эти алкаши! — подумала. — Они и на Господа не боятся напраслину возвести».