Пашка из Медвежьего лога

Федосеев Григорий Анисимович

– Пашка, медведь муравьями лакомится. Встань повыше, посмотри, - шепчу ему.

А медведь хоть бы повернул свою лобастую голову в нашу сторону, хоть бы осмотрелся вокруг!.. Но зачем ему беспокоиться? Ведь у него, кроме человека, нет врагов в лесу, а человек сюда заходит редко. Медведь тут полновластный хозяин, владыка. Все его смертельно боятся. Поэтому он спокоен, уверен. Видим, как зверь кладет на слегка разворошенный муравейник лапу, держит ее с полминуты и затем с наслаждением облизывает. Потом кладет другую.

Потревоженные муравьи полчищами выползают из своих подземных убежищ, липнут к его

обслюнявленной лапе и прямехонько попадают в медвежью пасть.

Пашка дотягивается до моего уха.

– Пальнуть по нему?
– шепчет он азартно. Я угрожаю кулаком.

Но тут слышится треск сучка: подходит Гурьяныч с Кудряшкой. Этот ломкий звук тревожит зверя. Мгновенье - и он, мелькнув между стволами черной тенью, исчезает в лесу.

– Почему не дали мне стрельнуть?
– обиженно спрашивает Пашка.

– Зачем?

– Шкуру бы показал ребятам.

– Она еще мишке пригодится. Слышите, Гурьяныч, охотник нашелся.

– Слышу.
– Старик укоризненно качает головой.
– До шкуры тебе, внучек, как до неба. Дробью медведя не сшибешь, а шуток он не любит: враз задерет. Ему Это как плюнуть. Ну убил бы его - что с мясом, со шкурой делать? На Кудряшку ни одного куска больше класть нельзя, с собой - не унести. Значит, убить и бросить?! Куда годится зря истреблять?! Чему я учил тебя?

Пашка отворачивается, молчит.

Я помогаю Гурьянычу перевьючить Кудряшку. Пока поправляем сумы на спине лошади, привязываем их, старик жалуется:

– Года три назад повел я геологов в их лагерь на Большое озеро. Было это в июле, гусь линял. Подходим к стоянке, душным воздухом нас окатило. Начальник спрашивает у прораба: опять лошадь пала? Он молчит. Я за палатку прошел, вижу куча гусей, не соврать бы - поболее пяти десятков, уже провоняли. Ах, думаю, анафема вас раздери, беззаконники! Гусь во время линьки летать не может, так они их палками всех порешили, а съели-то всего двух, остальные сгнили. Верите, пришлось на километр лагерь перенести, дышать нечем было… Уж как я их стыдил, мерзавцев, говорю: "Росомаха -хищник, и то меру знает: убьет, что может, съест, остальное припрячет, зря не бросит. А вы же люди!" - "Это, говорит один из них, у нас получилось сгоряча". Ишь какое оправдание! И откуда у человека такая безрассудная жадность?

– И вы отступились?
– спросил я.

– Председателю сельсовета все обсказал, а он сам малость баловался браконьерством… На том и присохло.

– Надо было в район писать.

– Беда, грамоты нет, а то бы не попустился. Запек бы их, охальников, в тюрьму… В тайге с человека положено больше спрашивать. С тех пор перевелись гуси на Большом озере. Разве птица устоит!

– А где же Жулик?
– спохватывается Пашка.

– Его, видать, далеко швырнуло, считай, уже до поселка добегает. Какая сила у медвежьего духа!
– смеется Гурьяныч.

– Жулик!.. Жулик!..
– кричит мальчишка. "Жулик!.. Жулик!.." - повторяет эхо в глубине леса.

– Обойдемся и без него. Айда вперед, да смотри в оба, ворон не лови.

Мы тронулись.

Скоро под ногами появился пунктир звериной тропки. Тропа переводит нас через ручей, и мы шагаем вверх по его травянистому берегу.

Впереди Пашка. Гурьяныч идет позади всех. Я поражаюсь и завидую его наблюдательности: в

лесу он - как в своей избе, зорко ухватывает вокруг все, что нужно.

– Пашка, глянь!
– кричит старик, останавливаясь у толстой и ровной березы. Он любовно ощупывает ее, измеряет на глаз.

– Чего тут смотреть?
– спрашивает внук.

– Место приметь: на обратном пути кору сдерем, дома берестяную лодку смастерим для рыбалки. Уж и легка будет, за мое почтенье!

Я заламываю черемуховый куст, старик перегораживает наш след валежиной, - так, он считает, приметнее будет.

Через час выходим на увал и поражаемся: перед нами, впереди и слева до самой равнины, лежит огромная площадь вырубленного леса. Но пней не видно, они утонули в поднявшемся молодняке, густым хвойным ковром прикрывшем землю. И над этим зеленым хвойным миром всюду стоят купы темных кедров, оставленных заботливыми лесорубами для продолжения рода. И тут сразу представилась мне печальная картина бесконечных пней, что видели мы вчера, и черной, обугленной после пожара, земли. А ведь и тут и там хозяйничал человек для одной, общей цели, но хозяйничал по-разному. Тут проявилось все: и достижение науки, и любовь к лесу, а там - слепая беспощадность.

– Теперь видишь, - говорит Гурьяныч, подходя ко мне.
– Ведь можем делать по-настоящему бережно. Вот тех бы заготовителей на этом примере к ответу, чтобы и другим неповадно было, ан нет, не возьмешь: план перевыполняют, молодцы, а о завтрашнем дне пусть за них косолапый думает…

Тропа забирает влево, вьется змейкой по крутизне, выводит нас по отрогу на седловину, сдавленную с двух сторон каменными россыпями и поросшую кустами приземистого стланика.

Кудряшку приходится наполовину облегчить, взять часть груза на свои плечи, иначе ей ни за что не выбраться наверх.

Старенькая она, безропотная, безотказная. Как трогательна ее привязанность к старику и мальчишке! Тащится Кудряшка следом за ними по жизни, и невозможно ее представить без них, а их - без нее.

На седловине даем лошади передохнуть.

Солнце уходит в мягкую глубину горизонта. Медленно погасает день. Тайга дремлет в бледном вечернем сумраке. В провалах скал уже покоятся синие тени.

Под нами глубокая лощина. Протекающая по ней речонка тут, у равнины, обрывает свой бег, стихает под еловыми навесами. За ней низина, затянутая продолговатыми пятнами болот, утыканная редкими лиственницами.

– Болото кормистое, сохатые раньше сюда ходили. За ночь, бывало, с десяток приходило купаться, а сейчас разве шальной какой зайдет покормиться.

Пашка, услышав эти слова, настораживается.

– Сохатые ходили?
– спрашивает он; и я вижу, как парнишка весь загорается от каких-то мыслей, внезапно возникших в его голове, но внешне невозмутимо продолжает: - Дедушка, пошли - солнце на закате, и есть хочется.

– Ты лучше послушай, тебе говорю. Вишь, как мало остается живности в лесу. Мыслимо ли, сколько прошагали - ни одного рябка, ни глухаря, ни следа зверя. А места привольные, им бы тут плодиться вечно, ан нет. Хочу, чтоб ты, Пашка, понял и, когда вырастешь, сказал бы: тут, дескать, я с дедом своим раньше хаживал, никакого зверя не было, а теперь мы, за мое почтенье, развели и сохатых, и маралов, и медведей, и коз…