Пасодобль — танец парный
Шрифт:
Я стояла в дверях зала, меня обходили, толкая. Раз, раз и еще раз. И еще раз.
— Может, пройдете? — раздраженно спросила официантка.
— Да, — согласилась я и пошла к выходу. Шатаясь, как пьяная.
Я вышла на улицу, мне в глаза ударило солнце. Кулаком. Под дых. Прямо в солнечное сплетение. И я очнулась. Я пошла к машине, все убыстряя шаг. Побежала. Быстрее! Быстрее! Быстрее! Мне повезло. Несказанно повезло! Я скажу Марише. Не все. Не всю правду. Она ее не перенесет. Она любит отца. Я скажу так, чтобы не испугать ее, но она поймет. С ней осталась только я. Она все поймет. Она уже большая. Мы остались вдвоем. Только вдвоем! Я ведь этого так ждала.
Я взлетела на пятый этаж, сделав только один вздох. Я рванула дверь Маришкиной комнаты. Она слушала музыку в наушниках, лежа в кровати.
— Мариша! — крикнула я.
Она отмахнулась. Она еще ничего не знала. Ничего!
— Мариша! — Я отодвинула наушники и села на ее кровать.
— Что?
Я вгляделась в ее ореховые глаза. У кого я такие видела? Не помню. Не важно!
— Я люблю тебя, — сказала я. — Очень.
— И что? — Она сощурила ореховые глаза. У кого такие глаза? Почему я не помню?
Я взяла ее ладони и прижала к своей груди. Сильно-сильно. Крепче не бывает. Мое сердце все еще летело на пятый этаж, отмеряя ступени. Мое сердце летело к моей дочери, отмеряя мою любовь.
— Слышишь? — улыбнулась я. — Это я.
— Вижу. — Она выдернула ладони из моих рук. — Я попала на премьеру мыльной оперы? Ты уже в коме?
У меня задрожал подбородок. Невольно. Мое сердце летело к моей дочери. Почему оно опоздало? Почему оно меня подвело? Почему?!
— Гадость! — крикнула дочь. — Ненавижу комедии! Уйди! Уйди! Слышишь? Уйди!
Меня скрутило тугим шаром. Как эмбрион. Голова в колени, руки под голени. Туго-туго. Вглухую. И одышка. Ни вздохнуть, не выдохнуть. Ни крупицы воздуха. Я задыхалась, запечатав голову моими коленями. Моя дочь кричала, я не слышала ничего. Только шум в голове. Волнами о волнорез. Глухой стук. Раз, раз и еще раз. И еще раз.
Мой затылок пронзила острая боль, я упала на кровать как подкошенная. А моей дочери в комнате уже не было. Она ушла из дома. Давно. Я пролежала до сумерек. Она не пришла, а я не успела сказать. Мое сердце меня подвело. И я рассмеялась. Вслух. Мне некого было стесняться. Я одна. Совсем одна. На всем белом свете одна…
Я ушла к себе, смеясь. Смеясь над собой. Глупой, никчемной, самонадеянной дурой. Я провалила все. Провалила самое главное, а мне было смешно. До эйфории. Я одна. Совсем одна! А мне весело, как в анекдоте. Я захохотала, вспомнив бородатый анекдот. Совсем одна! Мне повезло? Мне нужен ответ. Мне повезло?
Мне не надоели подарки, но я сама их растеряла. Все растеряла: мою пахнувшую сказочной степью любовь, изрезанную моим невниманием дочь, всю мою семью в плетеном лукошке из ветвей тамариска — мирового древа шумеров. Моего лохматого ангела, к которому я поленилась прийти. Он был так далеко, так высоко. И я не пошла. На беду.
Или мое сердце засушила пустыня? Или душа моя в ней стала камнем? И я не узнала на другом языке жизненно важное мне слово «любовь»?
Я ходила и ходила по своей комнате, нарезая круги. Без устали, без отдыха, без снисхождения. Мне надо было знать. Мне важно было знать. Мне повезло? Почему я смеюсь? Что это значит? Мне повезло? Даже не знаю, пришел ли кто-то домой. Я обо всех забыла. Мне важнее было знать. Мне повезло?
Зачем я поверила? Ко мне так и не пришел вестник, обещанный Рерихом. Не встал рядом, не улыбнулся. Кто даст ему приказ лечить мое несчастье улыбкой? Или это моя улыбка лекарство? Мой тугой пояс? Моя крепкая обувь? Это
Я вышла на балкон. Бездонное, невиданное ночное небо было чудесно, бесподобно, богоподобно. Его безжизненная красота была так невыносима. Я видела планеты и звезды совсем близко. Вот Мицар — горячее сердце Большой Медведицы, неразлучной со своим детенышем. Ей не потерять свою дочку, ведь ее любовь светит Полярной звездой в самом центре купола неба. Здесь сверкает моим медальоном Альдебаран на шее быка. Там Арктур — ожог от бича Волопаса. Тут рассыпались волосы чужой женщины Вероники. Я не знаю звездных карт. Я знаю, что они — это они. Знаю. Мне рассказал это Рерих. Я протянула к ним обе руки и сорвала звезды, как яблоки. Полный подол звезд и планет. Доверху. Собрала, как шары, и подбросила вверх. Они заскользили огненными эллипсами звездных рун в густом черном воздухе. Важно и медленно. Оставляя после себя шлейфы радужных бликов, как искристые хвосты комет. Одни звезды были такие холодные, что стыли руки, другие так раскалены, что обжигали кожу. Ничего. Мои ладони выдержат. Ведь я жонглирую звездами и планетами. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Раз, раз и еще раз. И еще раз! Всю ночь. До рассвета.
Я загляделась на звездные знаки и все забыла. Не найти мне свой путь.
Глава 18
Я устала на работе, хотя уставать было не с чего. Обычная текучка, никаких авралов, никаких всплесков. Тишина и покой, а я устала. Работала допоздна. Все женщины, растерявшие друзей, работают до глубокого вечера. Им некуда идти. Все женщины, у которых нет личной жизни, работают с утра до ночи без выходных. Им некуда себя девать. Массажисты, косметологи, инструкторы по фитнесу, парикмахеры и стилисты, шопинг, нелепые увлечения — маркеры махрового одиночества. Суррогат общения, смешной, на чужой взгляд, эрзац причастия к жизни. Одинокие женщины-трудоголики пьют свою работу на завтрак, обед и ужин как кофе. Работа тонизирует, стимулирует и становится единственной реальностью, за которой можно забыть о себе. Я никогда не тороплюсь домой. Мне нечего там делать. Мой дом стал гостиницей, перевалочным пунктом, временной стоянкой. Я не знаю, куда двигаться дальше, но я всегда возвращаюсь домой, на перекресток без указателей. Бродить между трех сосен.
Мне хотелось есть донельзя. Я заехала в гипермаркет по дороге и зашла в фастфуд. Купила пиццу для себя. От нечего делать я разглядывала посетителей. Их в среду даже в десять вечера было немало. Я вспомнила, как кто-то мысленно надевал на свои персонажи шляпы, и решила развлечься. Передо мной сидели три турка или курда. На одного я шляпу надела легко. Ему подошла белая шляпа в дырочку. Такие шляпы носили в фильмах пятидесятых годов. На молодого легко наделось пончо. Само по себе. А сомбреро не подходило. Третий был дядюшкой Фестером. Этим все сказано. Они говорили о чем-то, склонив друг к другу головы, как мелкие гангстеры. К примеру, тотошники. В городе тотализаторов развелось полным-полно, от целых фирм до мелочи.
— Ба! Кого я вижу? — возле меня раздался забытый голос. — Арсеньева собственной персоной. Надо же! Одна и без охраны.
Я подняла голову, на меня смотрел мужчина с обрюзгшим лицом. Он улыбался коричневыми зубами, почти черными в искусственном освещении.
— Шикарно выглядишь. — Червяков уселся за мой столик. Без приглашения.
— Пересядь, — сказала я. Тоном, не терпящим возражений. Он мешал мне смотреть бесплатное кино про тотошников. Червяков помедлил и пересел на другой стул.