Пассажиры империала
Шрифт:
Гора с её голыми и осыпающимися склонами украсила свою макушку тёмно-зелёным капюшоном. Гора была высокая, настоящая гора, возносившаяся в поднебесье, а лес заслонял всё, что делалось внизу, — лишь только окажешься на опушке, за деревьями уже не видно пригорков Сентвиля и Бюлоза.
Здесь начиналось ребячье царство. Сентвильский парк был и велик и запущен, а всё-таки деревенские мальчишки совсем не любили играть там с Паскалем; там они чувствовали себя в чужом владении, цветы рвали с опаской, да и сам Паскаль вполне разделял их стеснение: парк был для него местом мечтаний, но не игр. В пустынном парке бегали только Гюстав, кухаркина внучка Марта и Жанна, сестра Паскаля, то есть существа, по его мнению, почти что и не принадлежавшие к человеческой породе; бродили там пасомые ими коровы,
Но для деревенских мальчишек, чьи игры носили отпечаток живой жизни и с кем Паскалю хотелось бегать наперегонки, драться на кулачках, для Жозефа, Мишеля, Мориса, Рамбера равенство и подлинное сотоварищество с барчуком восстанавливались лишь в те часы, когда между их мальчишеским миром и миром взрослых лежала вся белая полоса осыпи, когда они забирались на верхушку горы, где королевский скипетр вручался самому сильному, самому ловкому, — тому, кто лучше всех умел лазить на деревья, лучше всех умел сделать лук из срезанной ветки, тому, кто знал дорогу через болото.
Чем ближе к вершине горы, тем гуще становился лес; длинные корни деревьев иногда торчали из крутого склона крючками; почва сначала была красная, потом розовая, и к ней примешивался сыпучий песок. Низкие кусты и вьющиеся растения плели над землёй зелёное кружево, усеянное колючками и цветами. С конца июня кругом пахло малиной, ягоды прижимались к беловатой изнанке листьев и, когда их нащупывали торопливые детские пальцы, исходили красным, как кровь, соком. Гулко тукал длинным клювом дятел, а иногда, раздвинув перед собой ветки, кто-нибудь из мальчишек вдруг замирал, увидя сидящую на дереве белку с туго набитым голым брюшком и чёрными бусинками удивлённых круглых глаз. Лес смыкался в непролазную чащу, тропинки терялись в ней. Дорогу обычно узнавали по своим старым вехам: по зарубкам на стволах деревьев, по надломленным веткам.
У каждого была своя излюбленная дорога и свои тайные приметы в поисках её. В один прекрасный день проводником становился Рамбер, и все покорно карабкались за ним следом, не жалуясь на то, что он повёл их по какой-то круче, где камни выскальзывали из-под ног, и всё сворачивал влево, — туда, где высились утёсы и прозрачной струйкой бил из земли ключ на опушке леса. В другой раз всех вёл Жозеф, и тогда приходилось петлять, петлять и, сгибаясь в три погибели, чуть ли не касаясь носом земли, пролезать под сплетением густых кустов. У начала осыпи чаще всего отряд разделялся — дальше каждый поднимался своей тропкой, а потом все собирались вместе на краю болота или же на поляне в сосняке; горя желанием взобраться первым, каждый спешил изо всех сил, — пыхтя, задыхаясь, стиснув зубы, даже не откидывая вихров, падавших на глаза, карабкался, цепляясь за камни, за кочки, за ветки, а взобравшись, бежал, как кролик, к месту встречи, полный решимости побить рекорд и одержать в состязании великую победу.
Порой в лесной чаще кто-нибудь из соперников, бросая остальным вызов, издавал протяжный вопль, подражая охотникам-горцам, или выкрикивал бранные слова: «Ау, раззявы!» Как тогда ошеломляла всех обидная неожиданность: Мишель-то вдруг оказался впереди всех, на самой макушке, — да как это он ухитрился? Дорогой попадалось столько малины, как же тут было устоять перед искушением, а из-за этой окаянной малины терялось время, а то ещё в глаза бросались разные занятные камешки, — ну как тут было не подобрать их и не сунуть в карман; или встретится на пути молодое деревцо, так и подмывает срезать его ножом, чтобы сделать себе палку, — словом, множество помех, множество соблазнов и тысячи трофеев, которыми потом хвастались, обменивались, сравнивали их и даже затевали из-за них драку или же решали спор в особой борьбе, изобретённой Морисом: противники, лёжа на животе и заложив руки за спину, упирались друг в друга лбами и начинали «бодаться».
Итак, это была шайка крепких и озорных мальчишек: среди них только Рамбер отличался высоким ростом, был жилистым и сухощавым, как и его родители, — выходцы из какого-то горного края близ Савойи. Белокурые, жёсткие волосы всегда растрёпаны, в десять лет подбородок волевой, как у взрослого; весь он бронзовый от загара, одежонка рваная, всегда где-нибудь
Но в переходы через трясину карапузов не брали.
Путь этот был не лёгкий. Больше часа карабкались вверх, через лес, и выбирались на маленькое плато, где растительность начинала меняться. Между светлых лиственниц теперь мелькали тёмные ели. И тут на поляне, покрытой слоем опавших сухих иголок, путешественники держали совет, обсуждали важные дела. На поляне стояло дерево, на котором каждый, кто взбирался сюда в одиночку, должен был сделать отметину, показывающую, что он пришёл. Таким образом, мальчики всегда узнавали, кто из них находится на горе: если в дупле дерева оказывался белый камешек, значит, уж наверно в ответ на оклик «ого-го!» раздастся голос Мориса; а если в условленном месте — в развилку толстой ветки — воткнут крест из двух связанных меж собой палочек, значит, отзовётся Рамбер.
На этой же полянке «бодались» или разрешали вопросы чести. Здесь виднелись следы разводимых мальчиками костров, здесь были вырыты ямы, которые должны были служить каждому жилищем, и неприкосновенные тайники, устроенные под большими камнями. С полянки все вместе отправлялись на болото.
Некоторое время ещё шли по лесу, но под деревьями уже не было ни травы, ни мелких кустов. Землю покрывал мох, пёстрый мох — зелёный с жёлтым, а местами в этом мягком ковре чернели большие проплешины. И вдруг лес обрывался.
Издали этого невозможно было увидеть. Казалось, лес покрывает зелёной шапкой всю вершину горы, голую её макушку деревья окружали плотным кольцом и, только поднявшись туда, можно было её разглядеть. Она была словно язва в самом сердце леса. Мох становился там губчатым и зелёным, изумрудно-зелёного цвета, который не предвещал ничего хорошего. По чёрной земле стлалась, переплетаясь, низкая и вялая трава. Чувствовалось, что земля эта какая-то ненадёжная, сырая и очень странная; местами она была изборождена трещинами, местами усеяна кочками и покрыта жидкой грязью или лужами, где прыгали лягушки. Вскоре хилая травка сменялась высокими буйными зарослями, которые доходили мальчикам до плеч и вызывали опасения своим ядовито-зелёным цветом.
Где почва превратится в зыбкую трясину, никто не знал и не мог без ужаса думать об этом. Болото в длину тянулось километров на пять, а в ширину имело не больше одного километра. Провалиться в трясину было очень легко, незнакомые с местом путники не раз в ней увязали; старший брат Мишеля утонул здесь. Тело его так и не нашли. Однако известны были три тропинки через болото. Три узкие тропинки, по которым кое-как можно было пробраться через страшную топь; на них для отметки положили камни. Опасную зону мальчики проходили все вместе. Почву прощупывали палкой. «Детёныша» и Поло никогда с собой не брали — дрожа от страха, они дожидались старших у подножия последних деревьев. Только настоящие мужчины имели право идти на такое опасное дело и, возвратившись домой, смельчаки с гордостью показывали свои ноги, босые или обутые в парусиновые полуботинки, покрытые чёрной грязью болота, — гниющий мох превращался в липкую и коварную торфяную массу.