Пассажиры империала
Шрифт:
Паскаль был тогда ещё слишком мал, и у него не могло сохраниться настоящих воспоминаний о сестре. Но он помнил, как она заболела. Ведь и он заразился скарлатиной, и болезнь дала серьёзные осложнения, которые сказывались всю его жизнь. Если б не скарлатина, этот толстенький крепкий ребёнок, вероятно, вырос бы истым потомком спесивых здоровяков Сентвилей, горцев дворянской крови, и достойным продолжателем рода Меркадье — тех его отпрысков, которые бросали своё почтенное семейство ради службы в королевском флоте; один из таких любителей приключений стал корсаром, а другой кончил жизнь на каторге за то, что надавал фальшивых чеков, растратив с кокотками всё своё состояние.
Госпожа д’Амберьо прервала своё богомолье в монастыре августинок
Любопытная история, — бабушка так самоотверженно ходила за ребёнком, вырвала его из лап смерти, а после болезни стала меньше любить его. Теперь она в нём сомневалась. А набожность её ещё больше возросла к этому времени. Особенно усердно она теперь молилась святому Франсуа-Ксавье, в честь которого в Париже построена церковь, и хотя это был чужой приход, госпожа д’Амберьо ходила туда к обедне каждое воскресенье, когда жила дома… Святой Франсуа, оказывается, плавал по китайским морям… Сами понимаете, он подходил к обстановке бабушкиной квартиры.
Изгнало бабушку из дома дочери и усугубило её благочестие даже не столько разочарование во внуке, сколько бурное горе дочери. Вся в слезах, Полетта бродила по комнатам и, то прижимая к сердцу вязаные башмачки умершей малютки, которые она нашла в комоде, то потрясая этими башмачками, взывала к небу. Как только Паскаль поправился, госпожа д’Амберьо собралась и уехала, ибо не могла больше выносить подобные сцены. Она с брезгливым удивлением смотрела на Полетту, не умевшую сдерживать свои чувства.
Оставшись одна, Полетта постепенно свыклась со своим горем. Когда ей хотелось поплакать, она шла в каморку, куда вынесли все её новые наряды, сшитые до смерти дочери, — теперь из-за траура нельзя было их носить. Развешанные по стенам платья походили на привидения. Она была среди них словно седьмая жена Синей бороды, проникшая в ту комнату, где погибли его жертвы. В потёмках она ничего не видела и лишь ощупью узнавала свои туалеты. Если б умерла только свекровь, ещё можно было бы носить вон то или вот это платье, — они могли сойти за полу-траурные. Но после смерти дочки уже нельзя надеть ни сиреневое, ни белое, — это просто немыслимо. Чёрное, только чёрное (а ведь чёрный цвет ей совсем не к лицу), и, разумеется, длинная креповая вуаль, — в ней всё-таки есть что-то возвышенное и очень драматическое.
И вперемежку с такими мыслями она проливала искренние слёзы. Нет чётких границ между обыденностью и роком.
А тут ещё болезнь Паскаля. Мать пичкала его всеми модными в то время лекарствами, показывала его всем докторам департамента Ланд, а затем департамента Орн, куда перевели её мужа.
Переезд оказал великое целительное действие. Суета сборов, сутолока, расставанье с прежним, неожиданно открывшее, что к иным людям не было такой уж большой привязанности, как это думалось, разборка ящиков, старые письма, которые надо рвать и выбрасывать, новые лица, словом, множество обстоятельств помогло перечеркнуть прошлое; мучительные воспоминания об умершей малютке стали чем-то далёким и милым, бесконечно менее горестным. А вскоре, когда наступила зима, траурный креп и плерезы стали, в сущности говоря, бестактной навязчивостью. Понадобился траур не очень мрачный, не бросающийся в глаза. А тут ещё Паскаль стал такой бледненький!.. Полетта заявила, что все доктора департамента Орн ничего не понимают, ребёнка нужно показать парижским врачам. И, оставив мужа на съедение юным озорникам нормандцам,
По правде сказать, здоровье ребёнка послужило предлогом — Полетте хотелось хоть ненадолго вырваться на свободу. В Париже жило несколько её школьных подруг, все встретили её радушно, приласкали, сочувствуя её несчастью, приглашали к себе. Изящно сшитое чёрное платье не производит в Париже на званом обеде или в театре неприятного впечатления — никто не подумает, будто женщина выставляет напоказ своё горе. В то время только что был подавлен буланжистский мятеж, ещё не стихло возбуждение после крупных событий, авантюра генерала стала темой злободневных песенок, и в такой атмосфере Полетте совсем не трудно было отвлечься от тяжёлых мыслей. Она веселилась как сумасшедшая. Мальчика она оставляла в гостинице на попечение кассирши, пожилой особы, которая, разумеется, не забывала давать ему лекарства в определённые часы. Вечерами он крепко спал, и Полетта могла ходить по театрам. Она обожала театр, увлекалась известным тенором и бегала слушать его во всех ролях. В «Трубадуре» он был просто изумителен. Право, только итальянцы так могут…
Когда она вернулась в Орн с пачкой докторских рецептов и с всё таким же худеньким сыном, муж нашёл, что она удивительно похорошела, просто неузнаваема. Да и характер у неё стал лучше, только напрасно она болтала всякие глупости о генерале Буланже, которых наслушалась в Париже. «Ах, не говори, пожалуйста, о политике!» Словом, повторился медовый месяц, и в результате родилась Жанна.
Беременность протекала очень тяжело, Полетту одолевали всякие прихоти. Никогда ещё она не была такой вздорной и такой капризной. Её положение всё извиняло, поэтому она не стеснялась. Из-за всякого пустяка поднимался крик: «Изверг, ты во всём мне отказываешь!» Изверг хватался за шляпу и, съёжившись как под дождём, убегал в кафе. Как раз в это время Полетта, под видом прихоти беременной женщины, добилась отдельной от мужа спальни. Ей пришла фантазия иметь собственную комнату и обставить её по своему вкусу, завести себе розовую спальню. Таким образом, появление на свет третьего ребёнка окончательно отдалило супругов друг от друга.
К родам дочери приехала госпожа д’Амберьо. Она надеялась, что родится крепенький мальчик. Родилась девочка. Чего и ждать хорошего от какого-то Меркадье! На другой же день бабушка укатила в Париж.
Сперва Паскаль, которому шёл тогда шестой год, преисполнился великой, неразделённой, восторженной любовью к маленькой сестрице. Он забирался на скамеечку и, заглядывая в колыбель, принимался делать «ладушки» и сюсюкать, надеясь, что малютка поймёт его. Но она смотрела на светлый квадрат окошка, не удостаивая брата ни единым взглядом. «Уходи, ты ей надоедаешь», — говорила мать.
Выйдя в коридор, Паскаль останавливался перед дверью, за которой дремала сестричка, и, прижимая руки к сердцу, шептал: «Жанна, миленькая моя Жанночка, я за тебя жизнь отдам!..» Глаза у него были полны слёз, душа трепетала от восторга при мысли о предстоящей ему великой жертве. Однако столь благородная клятва никогда ещё так быстро не забывалась и не имела так мало отношения к будущему…
Лишь только Жанна научилась ходить и лепетать несколько слов, она потеряла для него всякий интерес. Да она и в самом деле была неинтересной малюткой. Итак, в семье, где укоренился разлад между родителями, Паскаль, хотя он и не был единственным ребёнком, рос одиноким. Одинокое детство! Да нет, не такое уж одинокое. От этого детства ему навсегда запомнятся тёмно-зелёные перепутавшиеся ветки, запах кустов орешника и коз, и вдруг помрачневшее предгрозовое небо, когда бежишь со всех ног и хорошо знаешь, что уже поздно — всё равно от дождя не укрыться.