Пассажиры империала
Шрифт:
XLIV
С неба моросит грязная влага, почерневшие стены домов исполосованы жёлтыми подтёками. К натруженным ногам прохожих липнет осенняя слякоть, обрывки объявлений и печатные проспекты, на которых всё ещё кричат факиры и целители постыдных болезней, обувные магазины и соблазнительные предложения мебельщиков купить в рассрочку на самых сходных условиях дивную мебель стиля Людовика XVI или же бобриковые ковры. Ещё не стемнело, а фонари уже зажглись, словно высыпали волдыри на коже вечера, и сиреневый свет электричества превращает закоченевший бульвар в рекламное, поддельное гулянье. Магазины переполнены художественными изделиями из бронзы в два тона, бронзовые жницы и символические атлеты чередуются с каминными часами на подставке из поддельного белёсого мрамора, с Иродиадами в позе сфинксов, с буйволами в манере анималиста
В середине этого квартала, удивительного и самого обыкновенного, как знакомая песня, слова которой позабылись, вздымаются два памятника славы. Два закоптелых каменных призрака. Прогуливаясь от одного из этих монументов до другого, невольно удивляешься, зачем понадобилось поставить два памятника совершенно одинаковой архитектурной формы, да ещё так близко друг от друга? Слоновые ноги из резного камня. Надо обладать некоторым знакомством с многообразными видами человеческой глупости, чтобы распознать в этих двух сооружениях ворота, и хоть на мгновение представить себе, что это слово подходит к столь загадочным отверстиям, которые никуда не ведут и которые нельзя затворить, а ведь это отчасти оправдывало бы их наименование. И всё же это ворота. Давно уж позабыто, в честь каких триумфов воздвигнуты эти арки, порождённые гордыней. Стоят они, как лунатики, мешая уличному движению, и автомобили почтительно их объезжают. Застыли в зачарованном сне два обломка истории и не знают, что город вокруг них изменился. Ворота Сен-Мартен, ворота Сен-Дени. Святой Мартен отрезал полу своего плаща, а святому Дени отрубили голову. Легенда и то не может оправдать этот архитектурный произвол.
Ворота эти вызывают в душе прохожих смутную печаль. Быть может, причиной её можно считать густую тень, которую они отбрасывают вокруг. Да ещё эти причудливые барельефы, запечатлевшие какие-то непонятные воспоминания о забытых войнах.
В соседних маленьких барах соприкасаются и смешиваются два мира, два разных мира, хотя посторонний человек плохо их различает. Одни живут в этих краях по необходимости, как супруги Мере рядом с «Ласточками», а другие — это всякая шушера, которая плодится и множится, как ракушки мидии у берегов, где гниют отбросы. Под сенью обломков Великого века задолго до наступления ночи вспыхивают яркие синеватые огни в шумных кафе, где собираются самые отборные мерзавцы, хищники, которые щеголяют в светлых костюмах, в сверкающих ботинках, в изумительных фетровых шляпах и поигрывают могучими мускулистыми плечами. Эти силачи там кишмя кишат, как бациллы в альвеолах, поражённых туберкулёзом. Крупные и напористые микробы,
В этих краях и кружится Жюль Тавернье, одержимый страхом потерять девицу с жемчужными зубками, ведь она его последний козырь в игре против людей; как пришитый к её юбкам, шатается он за ней, торчит среди опаснейших соперников, переходит от выпивки за стойкой к выпивке за столиком и из кабачка в ресторан, — а девица эта подобна полевому цветку, дикой розе, ибо у неё множество шипов, но аромат у неё очень крепкий, искусственный аромат.
— Да ты хоть замечаешь, что твоей старухи теперь дома никогда не бывает?
Жюль, по обыкновению, полировал себе ногти. Последовала омерзительная, гнуснейшая и истерзавшая Жюля сцена. Полевой цветок изъяснялся на языке сточной канавы. Но положение стало ясным: патент, немедленно патент, или всему конец…
В «Бар-и-Тоне» встретился Фредерик, вылощенный, как никогда, рассказывал о своих таинственных приключениях и успехах и нисколько не успокоил Жюля. «Дорогой мой, молоденькие не прощают. Твоя Роза норовистая лошадка, но хороша, ничего не скажешь… Я бы такую охотно взял в свою кавалерию…» Оба расстались задумчивые.
Фредерик направился в «Ласточки», разумеется, не для надзора за своей Люлю! Куда ей… Но ведь надо же время провести, дни ужасно долгие. Фредерик завёл обыкновение развлекаться болтовнёй с мадемуазель, которая царила в «Ласточках» с тех пор, как хозяйка отсутствовала… Разговаривать со старой злючкой было забавно, потому что она ненавидела Дору… Как начнёт о ней сплетничать, только держись… А тут ещё это сумасшествие Доры: нянчится в Гарше со старым паралитиком, а он совсем расслабленный: «А-ба-ба-ба-ба…»
Фредерик потехи ради разжигал честолюбие мадемуазель. Это оказалось делом нетрудным. Неведомо для самой мадемуазель, у неё была натура светской дамы. И сутенёр, который любил пленять женщин, примешивал к серьёзному делу утехи тщеславия, заигрывая даже с этим невероятным отребьем.
— А ведь здесь всё на вас держится, Мари.
Ему она позволяла называть её по имени. Мари… даже любопытно, что-то приятное, позабытое…
— И до чего же обидно, что этого как будто никто не замечает… Я недавно сказал Жюлю: «Знаешь, старик, твоя кузина совсем не то, что твоя жена».
Ах, вот как! Мадемуазель польщена и жеманно вертит головой.
— Только вот что он мне ответил… У Доры, говорит, патент…
Теперь все в «Ласточках» толкуют об этом патенте. Люлю он снится. Вот если б у неё с Фредериком был патент. И барышни ведут меж собой разговоры о патенте. А мадемуазель думает втихомолку, что если б этот патент как-нибудь достался ей, она оставила бы Жюля в покое… а вернее всего, оставила бы его на бобах…
Когда Жюль вернулся, он весь кипел. Думал только о патенте. Что делать, чёрт бы их всех драл! Что делать? Он поговорил об этом со своей кузиной… Но с кузиной, конечно, ни слова о Розе… потому что кузина…
— Понимаешь, будь тут хозяйкой сообразительная женщина, можно было бы заведение перевести в другое место. У меня протекция есть — сенатор Бреси. Поставить всё на широкую ногу в восточном вкусе… одеть девок в шальвары или в кимоно… Фонтан… Представляешь?
И мадемуазель позволяла ему говорить с ней на «ты». Она мечтала вместе с ним. Ей и в голову не приходило, что речь идёт не о ней. О, разумеется, никаких шашней с Жюлем, — он ведь родственник… Но патент… патент…
— Представляешь?.. Мозаика… колонны… Одним словом, красота! Обстановочка шикарная…
И в мечтах он видел там Розу царицей. Но мадемуазель уже царила там сама. И Фредерик, прихлёбывая маленькими глоточками вишнёвую наливку, думал, что стоит ему захотеть, и Роза… Катись, старик Тавернье!
— Как же быть? — спросила мадемуазель.
А в ту же ночь девицы выбежали полуголые, в одних чулках, в газовых шарфах, с распущенными волосами, прижимая к груди сложенную шаль, какую-нибудь рубашку, какую-нибудь нелепую безделушку, свои убогие сокровища; на улице раздавались испуганные вопли, а из одиннадцатого номера повалил густой дым, вырываясь из окон с разбитым витражем, где Лоэнгрин упал осколками к ногам Жанны д’Арк под стаей ласточек, озарённых пламенем пожара. Дом уже пылал, как стог соломы, когда примчались пожарные в чёрных кожаных куртках, в золотых касках, с бесполезными красными лестницами, оглашая воздух пронзительным воем сирены. Какими странными были окна там, на верхнем этаже, всегда запертые окна, которые кто-то тщетно пытался высадить… Тянуло невыносимым жаром, от дыма першило в горле и поднимался кашель, громко шлёпала мощная струя воды из пожарного шланга: шлепс-с-с! шлепс-с-с! Люди шарахались от брызг, словно вода была страшнее пожара.