Пассажиры империала
Шрифт:
Отныне Эльвиру всю жизнь будет грызть воспоминание об этой истории. Никто ничего не узнает. И к тому же Вернер личность довольно сомнительная. Но всё же, что это на неё нашло? Во имя какого нравственного принципа и каких убеждений, во имя какой веры поступила она так? Неизвестно. Так вот сделала, не рассуждая, как иной раз в отчаянии сорвут с своей руки кольцо и выбросят в окно вагона…
Ведь этот человек был её любовником, ей так ясно вспоминался его затылок с красной полоской от воротничка, и мощные бицепсы, и усы. И ведь он доверял ей. Он был существом презренным, низким, пошлым и так далее и так далее, но всё же… Да хоть бы она сделала это из любви к своей
Теперь на всё, что ей говорили, она отвечала каким-то истерическим смехом. Она не слушала того, что ей говорили, она жила среди людей как безумная, как на необитаемом острове, не слышала посторонних, лишь видела их гримасы, их мимику, отвлекавшую её от смысла слов. Притворяясь, что она участвует в разговоре, Эльвира смеялась наобум. Почему-то она вдруг увлеклась духами, накупила духов, обливалась духами. Прямо беги прочь. Словом, совсем сходила с ума.
Ну, хоть бы она убила Вернера. Тогда бы она очистилась и могла смотреть Карлу в глаза. Но ведь она ограничилась доносом. Она всех возненавидела, даже Карла. С утра до вечера она теперь заводила граммофон, слушала пластинки; рядом с граммофоном всегда стояла коробка шоколадных конфет с ликёром. Эльвира становилась безобразной. Катастрофически толстела.
Госпожа Манеску с младшими дочерьми вернулась в Париж только в конце октября, Эльвира переехала раньше, измучив всех истерическими сценами по поводу скуки, снедавшей её на даче.
Жизнь теперь казалась Эльвире неизбывной пошлостью, все окружающие опротивели, словом, ею овладела чёрная меланхолия, насколько это было возможно для её бренной оболочки. В «Семейном пансионе Звезда» квартира Манеску стала сущим адом: там происходили бурные сцены, с криками и взаимными обвинениями. Да ещё каждый день бывали неприятности из-за цветов, которые Доротея поливала на балконе, орошая водой негодовавших прохожих.
На шестой неделе такого существования Бетси со слезами призналась старшей сестре, что она, по-видимому, беременна, и тогда ненависть Эльвиры к мужчинам восторжествовала. Она потребовала от простушки Бетси, чтобы та всё скрыла от Паскаля, а сама написала отцу в Румынию. Затем она нарисовала сестре картину ужасной участи, которая ждёт согрешившую девушку и её ребёнка, истерзала ей сердце, запугала её и навязала ей совершенно нелепую, бессмысленную, непонятную тактику в отношении «этого чудовища», то есть Паскаля. Пришёл, наконец, ответ из Румынии: отец потребовал, чтобы вся семья возвратилась домой; спорить не приходилось; им были посланы железнодорожные билеты на всех четверых и сообщалось, что денег они больше не получат. Сёстры Манеску прожили в Париже ещё немного, побегали напоследок по магазинам, поспорили друг с другом, на какие покупки потратить последние франки.
Бетси была в отчаянии. Ничего не говорить Паскалю! Паскалю, которого она обожала, но обливала холодом по совету старшей сестры. Эльвира пригрозила, что если Паскаль что-нибудь узнает, она всё расскажет матери, а ведь у матери такое больное сердце… Бетси проплакала всю ночь, проклинала свою беременность и умилялась при мысли о будущем ребёнке. Разумеется, в Румынии, в деревне, можно будет скрыть позор, выдав младенца за ребёнка какой-нибудь служанки… Но Паскаль…
А Паскаль, откровенно говоря, очень мало думал о Бетси, которая стала поистине невыносимой. Он никогда не относился серьёзно к своему роману с ней, а тут ещё ему встретилась на осенней выставке картин актриса, прежняя его любовница, и он возобновил с нею связь. На выставке был её портрет, написанный бесспорно талантливым
Отъезд четырёх дам Манеску не был для него драмой, лишь жалко было терять выгодных жилиц: они много тратили и хорошо платили. Элизабета уже надоела ему, а кроме того разлука с нею произошла в те дни, когда появились первые статьи Кальмета против Кайо. Они заинтересовали всю Францию; увлекался ими и Паскаль на заре нового года.
Паскаль так никогда и не узнал, что вместе с дамами Манеску и их чемоданами уехал его будущий сын, последний Меркадье, правда, ещё в виде человеческой личинки, которая несла в зародыше черты, унаследованные ею от упадочной семьи, совершенно бесполезной государству, существовавшей лишь потому, что «такой уж порядок заведён», семьи, где ни у кого не было ни малейшего чувства ответственности и долга.
Бетси горько плакала в вагоне Восточного экспресса. На перроне стоял Паскаль, мадемуазель Петерсен, пожелавшая проводить отъезжающих, и ещё два-три человека. Элизабета рванулась к двери, хотела всё сказать Паскалю на прощанье, но Эльвира перехватила её. Она толчком заставила сестру сесть на место и вдруг опрокинула коробку с конфетами. Тотчас все четыре дамы Манеску, пригнув головы, принялись собирать с полу рассыпавшиеся шоколадные трюфели и собирали их так усердно, что за этим занятием их и застал свисток к отправлению поезда.
Расставшись навсегда с Парижем и с Паскалем, Бетси в уголке купе молча снимала с засахаренного каштана серебряную бумажку. Зато Эльвира рыдала. Наплакалась вволю. Набив рот конфетами.
— Право удивительно, — сказал Паскаль, возвращаясь вместе с мадемуазель Петерсен в «Семейный пансион Звезда», — без наших румынок дом опустеет для меня…
А сам об этом уже и не думал. Нашёлся жилец, провинциал, который ежемесячно приезжал в Париж на неделю, и как раз в день отъезда румынок он снял их квартиру. Человек очень спокойный, солидный, серьёзный, именно то, что надо для семейного пансиона…
Жанно несколько дней говорил о своих дамах Ма-не-ску. Потом вспоминал о них, когда ел конфеты, но уже ничего не говорил. Три сестры румынки стали для него чем-то вроде сказочных фей или призраков, — впечатления быстро стираются в податливом, как воск, детском мозгу. Жанно позабыл их. Правда, весной пришла открытка, подписанная всеми тремя сёстрами, на ней был изображён румынский король с красивой чёрной седеющей бородой; рамку портрета, в стиле Людовика XV, украшал герб Гогенцоллернов. Открытку вставили в альбом с голубым полотняным переплётом, на крышке альбома был рисунок в стиле модерн: девушка, склонившаяся над книгой, на фоне осенней рыжей листвы. В альбоме уже имелся портрет румынской королевы. Теперь они тут были парочкой.
— Папа! — сказал Жанно с гордым видом.
— Что, малыш?
— Папа, теперь они тут сидят рядышком! Смотри: вот король, вот королева…
А потом в «Семейном пансионе Звезда» позабыли о Румынии: госпожа Кайо застрелила господина Кальмета.
XLVII
Зима была долгая, дождливая и студёная. В холода в Гарше жилось совсем невесело. Дача была летняя, Дора всё возилась с керосиновыми печками, отравлявшими воздух смрадом и копотью, от которой начинался кашель. Все зябли. Жизнь сосредоточилась в кухне и в спальне Пьера.