Пастух своих коров

Гордон Гарри Борисович

Серафим Серафимович заерзал в своих подушках:

— Ну вот. Стоило только похвалить… Ведь это же бред сивой кобылы. При чем тут кино? Какое домино! И как можно читать книгу во время грозы! И потом — зачем педалировать интонацию? Там у вас на фоне ровного повествования выскакивает разговорное: «и возможно… нет, повезло». Прямо по системе Станиславского. С выражением. Это все равно, что на декоративном, стилизованном холсте нарисовать натуралистическую муху. Как может художник не понимать таких вещей!

— Херсимыч! — Савка закашлялся, бросил сигарету на пол и долго не мог отдышаться. — Ты напрасно про кино и домино. Я вот в детстве, когда жил в Кимре… Мужики

у ворот в домино играют, а я — подхожу. Советы даю, заедаюсь. Мужики на меня шумят, прогоняют. А Санька Вагон в это время у хозяина курицу стырит. Продадим — возьмем красного вина и в кино сходим. «Джульбарс». Хорошее кино. Вот бы посмотреть. А ты, Херсимыч, напрасно. Борисыч тебе уважение делает, потому что ты с костяной ногой, негодящий. А ему эти куплеты позарез как противно читать…

— Савве больше не наливать, — разозлился Серафим Серафимович. — И вообще, который час?

Савка отодвинул стул.

— Пойти, корову почистить, — неуверенно проговорил он.

Петр Борисович накинул телогрейку и вышел следом за Савкой. На веранде смутно белела на столе эмалированная миска, темнели в ней ничтожные рыбки, пойманные за два дня. Как все мелко и глупо. Вся эта ситуация, бездарная и будто выдуманная, и не прервать… «А лес продолжает гудеть, не зная куда себя деть…» Не понял Серафим Серафимович. Да и куда ему, умнику.

— О-йо! — воскликнул с порога Савка. — Смотри, что делается!

Крупные хлопья решительно, горизонтально и крест-накрест перечеркивали темноту. Свежий сугроб намело у порога.

— Хер доберешься, — размышлял Савка, — потонешь.

— Пойдем, Савка, водку пить, а корову завтра помоешь.

Серафим Серафимович обрадовался возвращению Савки.

— Что-то мы давно не выпивали, — скокетничал он, — что-то мы давно не слышали стихов…

Уныло и несильно Трясет сосну трясина Озябшими руками В намокших рукавах. В густом болотном мраке — Рукопожатье рака, И мокрое дыханье Простуженных коряг. Тряси, тряси, трясина, Засасывай осину, Мохнатыми губами Пощипывай туман. И ненароком выпей Глубокий голос выпи, Утерянные перья Клади себе в карман…

— Что ж, вполне великодержавное язычество. Вам привет от Павла Васильева. Помните: — «Тоской набух тугой сосок волчицы»? Нет, право, эти «утерянные перья», я, с вашего позволения, положу себе в карман.

«Сама нежность», — подумал Петр Борисович.

— Правда, — продолжал Серафим Серафимович, — плагиат на Павле Васильеве не заканчивается. Как там — «Тряси, тряси, трясина» — это вроде: «Пора, пора, порадуемся», или, еще лучше: «А пока, пока, по камешкам…»

— Ну, это кто у кого спер. Моя трясина написана гораздо раньше.

— Серьезно? — Серафим Серафимович отхлебнул, сверкнул умным глазом. — Я думал, столько не живут.

— Гадина вы, — засмеялся Петр Борисович, — я ухожу в другую стаю.

— Неужели?

— А вот: — это Маугли.

Я чувствую в себе изъяны, И

с ними в джунглях мне не место: Я престарелым обезьянам Стал уступать на ветке место. И помню: ранним утром серым Я вдруг заметил — у пантеры Такие желтые глаза, Как эти желтые озера. О, за повадки фантазера Меня вы вправе растерзать. Я ничего не говорил вам, Лишь выть хотелось и плясать… Увы, на языке зверином Нельзя поэму написать! Я ухожу в другую стаю — За сто шагов, в другую стаю.

— Сколько вам было лет? Двадцать три? Что ж, вполне переходный возраст. И вы действительно уступали место старым обезьянам? А говорили — поражает отсутствие иронии. Этот мальчик далеко пойдет. Я имею в виду Маугли, конечно. А вы заметили — где смешно, там и до афоризма недалеко:

— «Увы, на языке зверином нельзя поэму написать!» Скажите, пожалуйста!

— Это тот пацан, что с волками жил? — осторожно спросил Савка. — Так это очень может быть. Вот летось приходил мужик из Галузина, так он…

— Простите, Савва, — перебил Серафим Серафимович. — У меня мысль, как бы не забыть. Что у вас появилось, так это другое дыхание. Может быть, это за счет четырехстопного ямба. Так или иначе, получилась взволнованность и предчувствие обретения нового качества, может быть, и языка… Да. Смешноватое стихотворение.

— Кстати, об афоризмах, — хмыкнул Петр Борисович, — вот тут четверостишие — сплошной афоризм:

Необходима грация змее: Гнилые пни — недоброе соседство, — Легко загнать занозу прямо в сердце, Когда его волочишь по земле.

— Ну, знаете, — рассердился Серафим Серафимович, — вкус, конечно, последнее дело, но не до такой степени. Прямо Омар Хайям какой-то. Болотный.

— Да мне самому теперь забавно. Вообще, чем больше мне стыдно за того молодого человека, тем он мне больше нравится. Хорошо, наверное, что он не остался поэтом. Художники — народ более крепкий, более материальный что ли. Картина, какой бы она ни была одухотворенной, вставленная в хорошую раму, становится едва ли не мебелью. Живописец — свой парень, он обязательно потрафит тебе — если не рисунком, то цветом, если не цветом, то композицией. Он с равным успехом может приблизить тебя к истине, а может и отдалить. И зритель в любом случае в выигрыше. Безотходное производство. А поэт обязан «истину царям с улыбкой говорить». С улыбкой, заметьте. Скажешь без улыбки — покажешься неприятным, а главное — не поверят. Скажешь со смехом — а цари только этого и ждут: — Заходи, шутом будешь. А с улыбкой — опасное это занятие, не каждый пойдет на это. Затем: слово, войдя в одно ухо, прежде чем выйти из другого, вынуждено пройти по извилинам, как теплый воздух в сложном дымоходе, согревая и проветривая, тогда как параллельно расположенные глаза только собирают зрительные образы, которые залеживаются где-то на дне затылка, преют, и исторгаются впоследствии, искореженные, в виде сновидений.