Пастух своих коров
Шрифт:
На черной Савкиной ладони лежало что-то сморщенное и твердое, похожее на пересохший гриб, с ямкой посередине. Несколько газетных буковок прилипли к кожистой поверхности ямки. Савка поскреб ногтем, послюнил палец, и буковки исчезли.
— Возьми. Куриный пупок. Херсимычу не жалко. Хороший мужик. Умный. Ты тоже умный… — Савку повело.
— Спасибо, Савва. Приходи, как управишься.
— Погоди! Совсем забыл. Ты все это выбрось на хер, все равно не поможет. А пойди нарви ольховых шишек. Знаешь ольху? А как заваришь, мне оставь. Болею
У Савкиной калитки сидел Песик. Он посмотрел Петру Борисовичу прямо в глаза, как суровый друг.
— Пойдем, покормлю, — вздохнул тот.
Ольхой зарос берег ручья, впадавшего в реку. Петр Борисович неторопливо, мелкими шагами протаптывал тропинку — хоть назад будет легче идти. Прогоревший войлок на Савкиных валенках вывалился, снег холодил портянки. «Надо найти резиновые сапоги, со стельками — ничего, много ли я хожу. Ну, а пока, — паровозиком, как сумасшедший в фильме «Древо желаний», чух-чух-чух».
Было много заячьих следов на снегу, смешных, задними лапами вперед, были лисьи цепочки, петляли над варикозом мышьих подснежных ходов, вот цепочка крупнее — волчья, вчерашняя или позавчерашняя, оплавленная и заветренная.
Показался ольховник и ручей за ним, снег на ручье был почему-то белей, чем на берегу. На фоне ручья мышковала лиса.
Издали она казалась нарядной, новогодней, и танец ее был как будто рассчитан на зрителя. Петр Борисович остановился.
Лиса, двигая лопатками, вспарывала вытянутым носом снег, резко останавливалась, вздымалась на задние лапы, опускалась, подпрыгивала, отталкиваясь всеми четырьмя, взлетала, ухитряясь в полете менять направление, останавливалась, как ни в чем не бывало, потеряв как будто интерес, даже садилась и лизала лапу, снова вскакивала, и все повторялось сначала.
— Эх, Херсимыч не видит, — подосадовал Петр Борисович.
Он почувствовал раскаянье — сидит мужик по твоей милости в душной избе, животом мается, с ногой неизвестно что, не дай Бог, а ты его потчуешь несвежими стихами. Наломать шишек, напоить отваром и отвезти на Савкиных саночках на рыбалку. Хотя сегодня вряд ли получится. Ну, завтра. Тетрадка кончается, осталось несколько стихотворений. Чем же его занимать, завтра и послезавтра, и неизвестно сколько. Петр Борисович поежился. Стихи — пес с ними. Но не осталось хлеба, курева. Тушенки — всего две банки, и бесполезные шпроты в коробочке. Придется уговорить Савку и пойти поймать хоть что-нибудь. А дома волнуются…
Ольховые шишки крепко держались на тонких ветках, ветки пружинили, и вся крона обрушивала на Петра Борисовича пласты тяжелого снега.
Серафим Серафимович помешивал в кастрюльке рисовую кашу.
— Лучшее средство, — приветствовал он, — мойте руки и садитесь за стол. У вас, оказывается, несметные богатства. И рис, и мука, и гречка-ядрица и даже пшено. А сахару — и вовсе две трехлитровые банки. Вы куркуль, Петр Борисович.
— Это женские запасы, я и не предполагал.
Серафим
— Лепешки, милости прошу. Библейский рецепт — мука и вода. Маца, можно сказать. Опреснок.
Он был чисто выбрит, в свежей клетчатой рубашке.
— Что это с вами? — спросил Петр Борисович и закашлялся от пара, дохнувшего из разломленной лепешки.
— Ничего, — удивился Серафим Серафимович и провел рукой по щеке. — А, это? Помирать, так с музыкой. «Наверх вы, товарищи, все по местам»… На самом деле, мне лучше. Кстати, а что это за кастрюля напротив венского стула?
— А, это Песику. Вчерашние макароны.
— И непременно надо напротив?
— Каждому свое.
Для усиления эффективности лекарства Петр Борисович решил использовать все компоненты: проварив твердые шишки, сунул в отвар букетик зверобоя, накрошил пижмы. Подумав — капнул марганцовки — хуже не будет. Остудив, протянул кружку Серафиму Серафимовичу.
— Радикальное средство. Или туда, или сюда.
Тот с подозрением глянул в кружку.
— Что еще за вермут? Букет Молдавии. Вы меня балуете, Петр Борисович.
Уже набухали окна серыми сумерками, а Савка не появлялся.
— Вы бы сходили, — посоветовал Серафим Серафимович, — мало ли что…
Петр Борисович налил отвар в термос.
Посвистывал ветер в сухой траве, надвигающаяся непогода трясла черные ветлы на деревенской улице, ломкие ветки втыкались в снег. «Тревожно что-то, — думал Петр Борисович, расталкивая опущенной головой встречный ветер, — как в «Слове о полку Игореве»».
Савка лежал на сырых, с ледяными нашлепками, досках моста и стонал. Его нежно-зеленый свитер был перепачкан, шапка свалилась с головы. Петр Борисович тронул его за плечо.
— Стой! — закричал Савка. — Куда пошел!
— Вставай, Савка, околеешь. Пойдем в избу.
— Ты кто? — таращился Савка. — Изнемогаю! Зачем!
Петр Борисович затащил его в избу и взвалил на кровать. Попытался снять валенки.
— Вот я тебя, — вкрадчиво пробормотал Савка, — зарежу, и под суд пойду!
Петр Борисович набросил на него тулуп, закрыл заслонку в прогоревшей печке и плотно притянул за собой дверь.
— Порвалась, выходит, дней связующая нить, — посетовал Серафим Серафимович. — Как-то даже не знаю, можно ли без Саввы стихи слушать.
— А чего их слушать. Там всего несколько и осталось. Знаете, мне и так неловко — как разнообразны пытки, которым я вас подвергаю.
— Оставьте, — серьезно сказал Серафим Серафимович. — Мне, в целом, хорошо. Сами говорите — разнообразие. А что касается природы, то я ее воспринимаю умозрительно. Вот вы сегодня зайчика видели. Или лисичку-сестричку. Или серого волка. Что бы вы могли увидеть такое, чего я не могу себе представить? Вы ведь, наверно, с натуры тоже не очень-то пишете. Так что, все в порядке. «Я горожанин. Я оттуда родом, где зелень приживается с трудом». Знаете такие стихи? То-то.