Пастух своих коров
Шрифт:
Они не виделись около года.
— Что ж ты даже не показался?
— Решил погреться после Питера. Заодно и адаптироваться.
— К чему?
Кока дернул и вытащил бычка средней величины.
— Я же распределился в Ташкент.
— Зачем?
— Так. Подальше от нашей земли. И потом — там мощный Худфонд, и Союз художников приличный. Столица все-таки.
Кока впервые внимательно посмотрел на Карла.
— А Костик тебя спасать привез?
— Вряд ли. Хотя…
— Ну-ну. Тогда бери вот этот самолов. Крючок, правда, всего один. И рачков мало, — он
Единственное облачко на всем большом небе ухитрялось заслонять солнце, догонять, забегать вперед, дожидаясь. Море темнело, морщилось, шквалы пробегали по воде, мурашки пробегали по телу.
— Ладно, — сказал Кока, — все равно не клюет. Сматывай. — Он вытащил из воды деревянный садок, бросил туда самолов и мыльницу.
— Ты, вроде, у нас лучше всех плаваешь?
Карл с удовольствием пожал плечами.
— Тогда садок оттарабань.
Кока махнул рукой и боком упал в море.
Привязанный к талии садок путался в ногах, Карл неторопливо плыл брассом, улыбаясь.
Возле вылинявшей палатки копошился Плющ, маленький, смуглый, с покатыми китайскими плечами. Рубашку он снял, а вместо штанов белело что-то несусветное, похоже, женское.
— Гусарские лосины, — объяснил он. — Между прочим, настоящие. Из оперного театра. Ломберный столик за них отдал. Помацай, чистая лайка.
— Зачем ты их напялил?
— А что, прикажете в городе их носить? Вещь должна существовать в своем предназначении.
Произнеся мудреную эту фразу, Плющ быстро вскарабкался на холм в поисках хвороста.
Продукты Кока погрузил в погреб — ямку, вырытую в песке, прикрытую этюдником.
— Захочешь картинку написать, поднимешь этюдник, а там еда. Поешь — спать хочется. — Кока засмеялся. — Наверное, так и надо.
Бутылку водки он с удовольствием повертел и положил туда же: пригодится.
Берег был уже в тени, и полморя было в тени. Сварили уху. Бычков оказалось недостаточно, и Плющ набросал в котелок слишком много картошки, мягкой, прорастающей, и две цибули вместо одной. Похлебка эта не то, чтобы испортила настроение, но оказалось, что если не хвалить уху, то и разговаривать не о чем.
Карл ждал, когда же Кока достанет водку, но уже остатки похлебки выплеснуты и зарыты в песок, и Кока взял котелок и пошел к роднику за водой для чая. Карл понял, что блеснуть благоразумием не удастся. Он лег на спину и, глядя в темнеющее небо, пытался разобраться, чем он расстроен больше — неслучившимся провозглашением новой жизни или тем, что не выпил. Так он и уснул, и почувствовал только, что его накрывают толстой тряпкой.
Во сне он увидел колодец, глубокий, но, видимо, не очень — отражения звезды в нем не оказалось. Карл легко крутил тяжелый ворот, легко подхватил два наполненных ведра и пошел по тропинке.
Ведра оказались чудные, таких не бывает, из толстой пластмассы, одно красное, а другое зеленое. И деревня оказалась странная, совсем не похожая на деревни средней России. Карл бывал там, лет семь назад, когда служил в армии. А эта была какая-то просторная, видимо, северная, изб не
— Ну, ты сдурел совсем. Как маленький. С твоим сердцем… — и пошел вперед, обливая неожиданно розовые, младенческие пятки. На крыльцо вышла красивая женщина, седая и загорелая, тоже странно полузнакомая, она улыбнулась, подошла вплотную, положила подбородок Карлу на ключицу и проворковала:
— Пойдем, искупаемся…
— Пойдем, искупаемся, — сказал Кока, — а потом поканаем на лиман. Хоть наловим.
Карл открыл глаза. Легкая дымка над морем предвещала яркий и долгий день, после странного сна сжималось сердце, в предвкушении чего-то хорошего.
Он, поеживаясь, пошел к воде по прохладному песку, стараясь не наступать на следы чаек. Вода была теплее воздуха и такая прозрачная, что, казалось, должна была навести на глубокие размышления. Карл поспешно вынырнул и вышел на берег.
— Я не пойду, — заявил Плющ. — Останусь за сторожа. Может, намалюю что-нибудь.
Степь поросла бурой шерстью с мелкими цветочками, лиловыми и белыми, ящерицы шарахались от тапочек и замирали в полуметре, на бугорке, озираясь. Окликал кого-то коршун. Низкорослые, призрачные кусты тамариска и дикой маслины не давали тени.
Глянцевый лиман был налит до краев, ничего в нем не отражалось — плоский дальний берег сливался с маревом. Могли бы отражаться облака, но их не было, только белые проблески пробегали по воде — отражения чаек, даже не самих чаек, а их полета.
По левому берегу тянулась невысокая дамба из бетонных блоков с ржавой скобой в центре каждого квадрата.
Креветки кололи усиками икры, но в связанную мешочком майку попадалось мало.
Гарцуя от нетерпения, закинули удочки, бамбуковые, с тяжелыми деревянными поплавками. Лиманский бычок крупнее морского и нежен, как песочник, хотя на Привозе покупатели называют таких бычков «жябами» за их зеленоватый оттенок.
Клевало непрерывно, едва наживка достигала дна, — глубина была чуть больше метра, — но бычки были как на подбор оскорбительно мелкие, невесомые, криво болтались в воздухе, не дергаясь, не отзываясь даже в руке, не говоря уж о сердце. Добровольно остановиться, однако, было невозможно, и они с отвращением дергали и дергали, надеясь все-таки на удачу. Креветки быстро кончились, в ход пошли черноглазые головки.
Прибежала собака, пойнтер, буднично, не здороваясь, уселась рядом, вывалив язык, тяжело дышала. По дамбе, не торопясь, гуськом подошли трое охотников. Кока поморщился.