Пастырь Добрый

Фомин Сергей Владимирович

III

Всем известно, какая добрая душа была у о. Алексея, сколько в ней было нежной женской мягкости, теплоты и удивительной радостности, этого чудесного, праздничного, пасхального настроения. По–видимому, он был постоянно радостен, и какая это была благоуханная радость. Вот — точно вы подошли к красивому цветку, вдохнули в себя какой–то чудный, благоговейный аромат и замечаете, как сразу окаменелое сердце ваше растаяло, с души свалилось все то трудное, нехорошее и обременительное, что давило ее и вам дышится уже легко, и к людям вы уже относитесь теплее и мир в глазах ваших стал, как будто,

светлее и чище. Да и нельзя было смотреть на отца Алексея и не просветлеть душою, не улыбнуться вместе с ним, не усмехнуться его усмешкой. Он имел необыкновенный дар внушить своему собеседнику ту радость, которою сам светился и благоухал. Всякого обращавшегося к нему он встречал с улыбкой на лице, с лаской в добрых проницательных глазах и непременно бросал собеседнику что–нибудь веселое, греющее, бодрящее. Когда к нему на квартиру приходили люди, отягченные грехом, обремененные неудачами, забитые и запуганные жизнью, он говорил: «Все, что ты принес с собою, отдай мне, оставь в моей комнате, забудь обо всем». И ведь удивительно то, что в самом деле мы уходили от него налегке, утешенные, умиленные, с радостными слезами, а наш ужас, наша нечистота, наши пороки, наше горе и несчастья, в какой огромной части действительно оставались у него.

Какою силою совершал он это чудо, в какое хранилище запирал наш духовный позор и наши бремена — и что сделал с ними, мы, ведь, не знали и не интересовались знать. Нам было достаточно того, что о. Алексей заступился за нас, заслонил нас собою от ужасов жизни.

Между тем, мы приносили к нему только зло, и это зло ранило его душу скорбью.

Его отзывчивое, любящее сердце не только сострадало нам в наших несчастьях и испытаниях, но несомненно и болело.

Публикуется впервые по машинописи из архива Е. В. Апушкиной под условным названием «Я много лет жил в Петрограде…» (по первым словам воспоминаний)

Воспоминания Феодоры

Много чудесного видела я от Батюшки отца Алексея.

Рано–ранехонько осталась я сиротою. С девяти лет по людям ходила. И ни от кого–то никакой ласки не видела, только что от одного своего Батюшки дорогого. Как, бывало, утешит, приласкает, словно отец родной. Идешь к нему, как к простому, всю ту грусть ему несешь, а от него — словно как на крылышках летишь. Была я очень больная, только что на ногах держалась: три болезни разом имела. Пришла к Батюшке первый раз исповедываться, подхожу, а Батюшка меня спрашивает:

— Как зовут–то тебя?

— Батюшка, дорогой, Федора.

Ушел Батюшка в алтарь и долго не приходил. Пришел и опять повторяет:

— Ну, как же зовут–то тебя?

— Федора, Батюшка, дорогой.

Накрыл меня епитрахилью и вот все по голове гладит, а голова–то у меня больная была, а сам приговаривает:

— Какое имя–то у тебя хорошее! Федора! Ах, какое имя хорошее!

— Батюшка, дорогой, все в монастырь собираюсь, а все не иду.

— Ну, Федора, мы с тобой больные, у нас с тобой свой монастырь будет.

— Батюшка, дорогой, что же мне — лечиться?

— Причащайся

чаще.

И, правда, стала я ходить к Батюшке, стала причащаться, стала и поправляться.

Все, бывало, у меня внутри тряслось: кто что мне скажет, а я переносить не могу, а Батюшка мне:

— Ну, Федора, ты нервная.

Слава Тебе, Господи, по молитве Батюшкиной много мне полегчало.

— Батюшка, дорогой, молиться ленюсь.

— Ой, Федора, без молитвы погибнешь. Ты у меня хорошая должна быть.

И становится стыдно, что с собой не справляешься.

— Батюшка дорогой, не грешно ли собороваться часто?

— А грешить–то не грешно? Небось не боишься, а каяться боишься. Ведь это врачество. Как вы к доктору–то ходите? А ведь это доктор духовный. Душу и тело исцеляет.

Чего–то, чего сатана не навлечет на тебя… Придешь, бывало, к Батюшке, а он скажет:

— Что ты все рассеиваешься, да в голову вбираешь, что не надо. Вот тебя все и будут обижать. Кто тебя обижает? Никто не обижает.

Поссорюсь со своей товаркой, приду к Батюшке на исповедь, а он–то все мои грехи переберет, да и скажет:

— Ссориться не надо, не к тому мы с тобой призваны: благовестниками должны мы с тобой быть. А судья всем — Один Бог.

— Батюшка, дорогой, ведь вот, мол, она мне нехорошее–то слово скажет, а ведь я–то больная.

— Знаю, Федора, — больные мы с тобой, очень больные, а и больнее нас есть.

Дыбом бывало восстают на меня служащие, что я к Батюшке хожу: «Что ты бегаешь, да землю топчешь? Еще ты за нее ответишь!» А я приду к нему: «Батюшка, дорогой, знать у меня добрых дел–то нету».

А он посмеется, да и скажет:

— Какие тебе добрые дела? Живешь трудом, ходила и ходи. Враг тебя смущает. Не терпишь ты, они и восстают против тебя. А ты терпи и молчи.

А то бывало только помыслишь: «Что это Батюшка так долго с другими занимается, а тебе: «Словом, делом и помышлением»… Верно я такая великогрешница. А он обернется, засмеется да и скажет:

— Вот она великая грешница–то идет, Федора–то моя.

Бывало хочу ему пожалиться:

— Батюшка дорогой, как тяжело жить!

— У, Федора, лучше нас с тобой никто не живет, от нас все скорби взяты, а у других–то — скорби, скорби…

— Батюшка дорогой, работы много.

— Вот ты молодая, да «работы много», а я стар да работаю, не жалуюсь.

Взяла я как–то яблочко, не спросив, у заведующей, а он смеется:

— Ну, Федора, ты у меня как дитя.

Стали у нас всех в школе рассчитывать, и до меня дело доходило. А я к Батюшке:

— Всех рассчитывают. Как благословите? Другое место искать?

— Ну, Федора, я помолюсь, тебе и будет местечко маленькое. А я как что, опять к нему бегу. А он мне: