Пасынки судьбы
Шрифт:
Имельда кивнула. «Напиши им, что мы крайне обеспокоены, — сказала в ее воображении жена высокого старика. — Пусть незамедлительно едут в Корк». Тетя Пэнси иной раз говорила, что она «крайне» обеспокоена. «Я незамедлительно это сделаю», — заверил в прошлое воскресенье мистер Дерензи тетю Фицюстас, которая попросила его поточить ножи от газонокосилки. В беседке индус в тюрбане помахивал рукой над головой старого полковника и его жены, отгоняя от них москитов.
— Нет уж, выслушайте меня, Марианна. — Отец Килгаррифф говорил тихо, но голос у него был недовольный.
Мать Имельды не ответила. Они сидели в гостиной,
— В конце концов, это моя дочь, отец.
— В ваших рассказах есть какая-то ожесточенность.
— Как же ей не быть, отец? Не все же такие добрые, как вы. Это вы всем все прощаете: простили епископу, который лишил вас сана; простили этому человеку, который вместе со своими бандитами пришел сюда с канистрами с бензином.
— Сейчас этот человек мертв. Я не прощал ему, пока он был жив.
— А Вилли вы прощаете?
— Это самая большая трагедия в моей жизни.
— А известно ли вам, что мои родители за все это время ни разу не написали мне ни строчки. Они порвали со мной, не желают меня знать.
— Что ж вы хотите? Вы ведь поломали им жизнь, Марианна.
— Я любила своих родителей, отец.
— Я знаю, Марианна. Но ведь в этом доме, да и во всей округе не было ни одного человека, который бы не уговаривал вас вернуться с ними в Англию.
— Чтобы отдать моего ребенка на воспитание чужим людям? Чтобы забыть о его существовании? Чтобы сидеть взаперти и ждать, пока не подвернется какой-нибудь вдовец, которому нужна не жена, а экономка? Нет, уж лучше в работный дом!
— Имельде здесь и так нелегко. Но раз уж выбор сделан, не усложняйте ей жизнь еще больше. Это все, о чем я прошу вас.
В гостиной наступила тишина. Затем мать сказала:
— Смерть и разрушение отбрасывают тени, которые остаются на всю жизнь. Неужели вы этого не понимаете, отец? От той тени, что легла на Килни, нам не избавиться никогда.
— Я только хочу, чтобы вы иногда выводили Имельду из этой тени на солнечный свет.
Мать что-то ответила, но так тихо, что Имельда не расслышала. А потом она рассердилась и закричала:
— Господи! Разве ж это жизнь! Мыкается с места на место как неприкаянный!
— Человеку, который совершил убийство, немногое остается в жизни. Ничего не поделаешь, такова божья воля.
Мать успокоилась и опять заговорила так тихо, что Имельда услышала только самую последнюю фразу:
— С той ночи у вас у самого сильные боли. Вы могли погибнуть, когда бежали за этим воздушным змеем.
Она сказала еще что-то, но больше Имельда ничего не слышала и вскоре потихоньку ушла. Она забралась в самый дальний угол сада и села на солнце, облокотившись спиной о ствол дерева. На гнилую ягоду опустилась пчела, посидела и, деловито зажужжав, полетела дальше. У Имельды никак не укладывалось в голове, почему отец Килгаррифф мог погибнуть, когда бежал за ее змеем. Ей вновь представился мальчик на фотографии, который мыкается с места на место как неприкаянный.
— Пишу письмо, — ответила тетя Фицюстас. Она сидела за своим бюро. Была зима. Прежде чем пробить полчаса, захрипели и что-то затараторили старинные часы. У насупившегося Гладстона был какой-то нездоровый вид.
— А я написала письмо своему возлюбленному, —
Тетя Фицюстас засмеялась:
— А вот у меня нет возлюбленного.
— Но раньше ведь был. Филомена говорит…
— Ты ее больше слушай.
— …Филомена говорит, что когда-то вы были замужем.
— Верно, я была замужем, только очень недолго.
— И у отца Килгарриффа тоже была возлюбленная.
— Это тебе тоже Филомена рассказала?
— Нет, Тереза Ши.
— Вечно она сует нос куда не надо.
— Вот было б здорово, если б мистер Дерензи женился на тете Пэнси, правда?
— Многим так кажется.
— Почему же он тогда не женится?
— Мистер Дерензи считает себя не вправе нарушать заведенный порядок вещей.
Тетя Фицюстас встала и вышла из гостиной с заклеенным конвертом в руке, чтобы мистер О’Мара забрал письмо, когда утром принесет газеты. Имельда подошла к бюро и замерла, прислушиваясь к удаляющимся шагам тети Фицюстас. Слышно было, как она что-то сказала тете Пэнси, а затем хлопнула кухонная дверь. Тогда Имельда выдвинула две маленькие подпорки, которые только что вложила тетя Фицюстас, и опустила на них тяжелую откидную доску красного дерева. В бюро было множество всевозможных ящичков, горизонтальных и вертикальных, миниатюрных резных колонн и створчатых чернильниц. Были и потайные ящики: Имельда сама слышала, как тетя Фицюстас просила тетю Пэнси открыть ей ключом тот, что справа. Имельда стояла рядом, но подсмотреть, как открывается замок, ей не удалось.
Один ящик был забит счетами, в другом лежали образцы ткацких орнаментов. Она прочла несколько писем: одно из магазина в Корке, где говорилось, что пальто получены; другое от мистера Лэнигана — благодарность за гостеприимство и за варенье, доставившее всей его семье огромное удовольствие. Однако больше всего ее заинтересовало письмо, отправленное много лет назад и подписанное «А. М. Халлиуэлл» — Имельда знала, кто это, потому что мать часто упоминала это имя. «То, что я узнала всего неделю назад, — неслыханно, — говорилось в письме. — Мое имя Вам ничего не скажет, но я надеюсь, вы подтвердите, что все это вымысел. Если же это правда, мой долг сказать Вам, что этому ребенку нельзя появляться на свет. Своим существованием он лишь продлит трагедию, сделавшую его отца таким, какой он есть. В жизни своей не слыхала ничего более чудовищного».
Тетя Пэнси вязала шерстяные шлемы и отсылала их в Красный Крест. Тетя Фицюстас рассказывала, что мистер Лэниган выдал полиции немецких шпионов, неких Винкельманов, владельцев перчаточной фабрики. Отец Килгаррифф читал вслух «Айриш таймс» о капитуляции Франции. А Имельда продолжала подслушивать.
— Я им просто восхищаюсь, — говорила мать. — Каждый вздох дается ему с трудом, но он никогда не жалуется.
— Такой уж он человек, — сказала тетя Фицюстас. — Я его давно знаю. Прежде чем он поселился здесь, кто-то написал мне, что его лишили духовного сана, и, по правде сказать, я нисколько не удивилась. Навлечь на себя гнев влиятельного человека, подружившись с его дочерью, — вполне в его духе. Я ведь помню его еще мальчишкой: он часто приходил сюда из Лоха подработать в саду. Он не мог видеть чужие страдания, даже страдания животного. Вполне естественно, что после всего, что с ним стряслось, он вернулся в Килни.