Пасынки судьбы
Шрифт:
Вилли
В телеграмме было всего несколько слов: «Джозефина умирает. Больница святой Бернардетты». Монахиня, которая дала эту телеграмму, по-видимому, догадывалась, что я пойму, о ком идет речь. Она оказалась права: я попытался припомнить фамилию Джозефины, но не смог.
Я тут же отправился в путь. Уложив маленький белый чемоданчик, я выехал автобусом из Сансеполькро, где тогда жил, в Ареппо, не удосужившись даже заглянуть в расписание поездов Ареппо — Пиза. «А вот и Джозефина», — сказала мать, спускаясь через застекленную дверь на лужайку.
Автобус медленно ехал по залитой весенним солнцем, нежно-зеленой
В Пизанском аэропорту была забастовка, и я поехал в Париж «Римским экспрессом». В поезде я ел pasta in brodo [62] и scalopine [63] и смотрел в окно на крытые оранжевой черепицей крыши и крашенные охрой стены. Я выпил литр «Бролио» и рюмку виноградной водки с кофе. К старости Джозефина, наверно, смирилась с судьбой, подумал я, и мне стало стыдно, что я даже не знаю ее фамилии. С тех пор как я уехал, я ничего не слышал о ней — что она делала все эти годы, где жила. Ведь я тогда с ней даже не попрощался — поэтому-то, возможно, и пустился без промедления в такое далекое путешествие.
61
Джованни Беллини (ок. 1430–1516), Доменико Гирландайо (наст, имя ди Томмазо Бигорди, 1449–1494), итальянские живописцы эпохи Раннего Возрождения.
62
Разновидность макарон (итал.).
63
Эскалопы (итал.).
В самолете хорошенькая стюардесса, которой очень шла зеленая форма, была необычайно предупредительна. Ее голос напомнил мне Ирландию.
— Можно вас на минутку? — позвал я. — Да, пожалуйста, немного виски.
Она улыбнулась мне своей ослепительной фирменной улыбкой и, шепнув «Джеймсон» [64] , словно приласкала меня этим знакомым словом.
В Корке пришлось долго ждать такси, и я выпил еще виски — не приезжать же трезвым в какую-то неизвестную больницу, тем более в городе, где не был столько лет?
64
Марка ирландского виски.
— Машин нынче — не проедешь, — пожаловался таксист. — Сплошные пробки.
Я попросил его ехать как можно быстрее.
— Понимаю, — сказал он, и я почувствовал, что он догадывается, в чем дело — ведь ехали мы в больницу. Он машинально перекрестился.
— Я не был в Корке сорок лет, — сказал я.
— Увидите, как он переменился, сэр.
— Когда-то я жил здесь.
— Да ну? По вашему произношению не скажешь. Я принял вас за иностранца.
— Я стал иностранцем.
— Небось сорок лет назад городок-то был совсем маленький?
— Да нет, он и тогда был оживленным городом. Сколько судов стояло у причала!
— Судов и сейчас хватает. Янки Корк любят.
— Надо думать.
— Некоторых, правда, события на севере [65] отпугнули.
— Я знаю про беспорядки из газет.
— А где вы сейчас живете, сэр?
— В Сансеполькро. В Италии.
— Никогда не был в Италии.
Мы подъехали к серому больничному зданию с большим белым крестом. Во дворе перед стоянкой машин возвышалась статуя Богоматери; у ее ног, на выступе, в стеклянных банках из-под варенья стояли цветы. Перед статуей молилась на коленях какая-то старуха.
65
То есть в Северной Ирландии.
— Что ж, желаю удачи, сэр, — сказал таксист.
Я расплатился и с чемоданчиком в руке вошел через вращающиеся двери в вестибюль, где за конторкой сидела монахиня. Ноги скользили по сверкающему, до блеска отполированному паркету, которым был выложен и огромный вестибюль, и коридор за такими же вращающимися дверьми напротив. Вдоль светлых стен стояли стулья, а над головой у монахини висел крест.
— Пожалуйста, подождите, — сказала она с заученной улыбкой — в зависимости от обстоятельств эта по-больничному трогательная улыбка должна была утешать одних и радовать других. — Да, вы присядьте.
Я сел. На стульях молча сидели люди: мужчины и женщины разного возраста, двое маленьких детей. Монахиня что-то сказала в телефонную трубку. Сидевший рядом со мной мужчина достал было из кармана пачку сигарет, но вспомнил, что в вестибюле курить не разрешается.
— Пожалуйста, следуйте за мной, — сказала мне другая монахиня, и я пошел за ней по длинному коридору, который тянулся за вращающейся дверью.
— Я не опоздал, сестра?
— Нет, вы не опоздали.
Мы вошли в темную комнату. Джозефина высоко лежала на подушках с закрытыми глазами; рядом, на тумбочке, были четки, на стене у нее над головой — распятие. У кровати сидела молодая монахиня.
— Я оставлю вас с сестрой Пауэр, — шепнула монахиня, которая привела меня сюда. Сестра Пауэр встала со стула, неслышными шагами, шурша платьем, направилась ко мне и опять вывела меня в коридор. Мы остановились за дверью и заговорили шепотом.
— Ее привезли сюда неделю назад, — сообщила она. — В приюте святой Фины сочли, что у нее воспаление легких и ей понадобится больничный уход.
— Так и оказалось?
— Нет, она всего лишь простудилась. Но с каждым часом ей становится все хуже. Простите, — добавила она, — у меня к вам просьба. Если, проснувшись, она почувствует, что от вас пахнет спиртным, то очень расстроится. Пожалуйста, прополощите рот.
Она вернулась к постели больной, а я, в сопровождении другой монахини, вошел в маленькую комнатку, где хранились лекарства.
— Пожалуйста, — сказала монахиня таким голосом, будто полоскать рот перед посещением больных было в порядке вещей.
Я сполоснул рот и выпил воды. Когда в Килни Джозефина входила в столовую забрать грязную посуду, беседа за столом продолжалась, что бы в этот момент ни говорилось. Каждое утро она первым делом разжигала плиту, следом — камин в гостиной и только потом — камин в столовой.
— Спасибо, — сказала монахиня и отвела меня обратно в палату Джозефины. Я сел у ее кровати и первый раз внимательно посмотрел на нее. От былой красоты не осталось и следа: лицо худое — еще более худое и морщинистое, чем у меня, — к тому же из-за закрытых глаз совершенно безжизненное. Редкие седые волосы, на лбу — коричневые пятна. Однако больше всего изменились лежавшие поверх белого вышитого одеяла руки: от старости они тоже сморщились, зато потрескавшаяся от физического труда кожа разгладилась.