Пасынок судьбы
Шрифт:
– Ну да! – с ехидцей пробормотал Годимир. – Кикиморой пообедает и шилохвостом закусит.
– Я за что купил, за то продаю! – рассмеялся Олешек. – Само собой, веры таким рассказчикам немного, но послушать бывает любопытно.
– Ладно, дальше что?
– Что дальше? А вот что. Весь замок гудит, прикидывают, как будут пан Тишило с паном Стойгневом биться? Конными или пешими? На каком оружии? Как поединок закончится? Были бы деньги, я бы поставил. Пожалуй, на нашего полещука, хоть Стойгнев, по всему видать, боец тоже из серьезных.
– А про меня, значит, ничего?
– Ничегошеньки.
– Не хочу.
– Вот и хорошо. Как отец Лукаш, иконоборец наш дорогой, сказал бы – грех божиться, Господа всуе поминать. – Олешек сладко зевнул. – Я так думаю, погуляли, поговорили, пора и на боковую.
Он уселся и принялся стаскивать зипун, стараясь не слишком усердствовать, чтобы ненароком не оторвать рукава.
– А меня ты и не спросишь, что приключилось? – обиженно проговорил Годимир.
– А что с тобой могло приключиться? – беззаботно ответил шпильман. – Ты же не уходил никуда.
– Не уходил. Верно. Зато гостей принимал. И каких!
– Каких же? – удивленно воскликнул Олешек. – Неужто королевна Аделия заглядывала? Я, кстати, спрашивал – она на людях почти не показывается…
– Да какая королевна! – с жаром воскликнул рыцарь. – Навья!
– Чего?
– Не чего, а кто!
– Ну, кто?
– Вот видишь, сам говорил, а сам «занукал».
– Мне можно. Я изредка. Так кто такая навья?
– Помнишь, я тебе сон пересказывал?
– Помню. Отчего же не помнить?
– Вот зеленокожая и есть навья… Пробралась в окошко, представляешь? А пока мы с тобой говорили, висела снаружи, за плющ уцепившись…
Чем дальше рассказывал Годимир, тем больше округлялись глаза музыканта. Прямо как у филина. Был миг, когда рыцарь подумал – все, лопнут сейчас с натуги. Но глаза шпильмана выдержали. Не выдержала челюсть, отвисшая до груди при упоминании о вомперах и волколаках. Хорошо еще, Годимир решил промолчать о «ненастоящести» Олешека, а то бы добил, пожалуй, бедолагу неотвратимее корда.
Завершив повествование ярким описанием исчезновения зеленокожей в окне, Годимир перевел дух. Эх, хлебнуть бы сейчас чего-нибудь, чтобы горло промочить. Хорошо бы пива…
Олешек молчал, словно пришибленный. Да еще бы! Его новости, пусть даже с мимолетным видением хитреца Пархима, ни в какое сравнение не шли с рассказом словинца.
Наконец он пришел в себя, аккуратно сложил зипун, подпер подбородок кулаком:
– А скажи-ка, Годимир, пани Марлена из Стрешина красивая?
– Конечно! – горячо воскликнул рыцарь, но потом добавил менее уверенным тоном. – Кажется… Похоже, да.
– Так «конечно» или «похоже да»? – ядовито осведомился шпильман.
– Красивая. Как же иначе?
– Эх, пан рыцарь, быстро же ты ее забыл!
– С чего ты взял! – Годимир сжал кулаки. – Я не забывал!
– Видел бы ты, как у тебя глаза горели, когда ты прелести этой зеленокожей… Как ты говоришь? Навьи? Так вот – когда ты навью описывал, разве что слюни не пускал.
– Неправда! – Рыцарь стукнул кулаком по колену. К счастью для Олешека, по своему колену. – Я не забывал пани Марлену! Я помню ее. Вот – шарф ее цветов. – Он коснулся пальцами уже изрядно засаленной полоски ткани – на зеленом поле золотистые листочки канюшины.
– Ее цветов? Или цветов воеводы
– Я пани служу! Как долг рыцарский меня обязывает! А не воеводе! Я даже стихи ей посвящал!
– Неужели?
– Не веришь? Слушай!
Годимир прикрыл глаза, чтобы пляшущее пламя каганца и хитрая ухмылка певца не отвлекали и не сбивали с мысли, и прочитал по памяти:
– На верность присягну тебе,Смиренно преклонив колена.Ты мне, прекрасная Марлена,Заря в нерадостной судьбе.Я быть навязчивым не смею,Лишь скромно милости прошу —С тобою быть, пока дышу,Служить тебе, как разумею.Хотел бы пани я служить,Иного счастья не желаю.Но неудачником прослытьСудьба наворожила злая.А если так, придется житьВдали, тоской изнемогая.– О-о-о… – протянул Олешек, едва отзвучала последняя строчка. – Думал, ты никогда мне своих стихов не прочтешь.
– Так это ты нарочно меня раззадорил? – возмутился Годимир. – Теперь издеваться начнешь?
– Нет. Почему же? – Олешек говорил неспешно и рассудительно. Просто удивительно, как он умудрялся быстро переходить от веселья к серьезности. – Пан действительно понимает толк в поэзии. Была бы у меня шапка, снял бы. Честное слово. Думаю, не всякий соловинецкий рыцарь сможет вообще отличить балладу от канцоны или катрен от триолета… А тут сонет. Да еще сложного рисунка, какой предпочитают исключительно поэты из Загорья. Если бы еще не глагольные рифмы…
– Какие, какие? – Годимир глянул с подозрением – не издевается ли? С него станется.
– Да твои вот эти: «прошу – дышу», «смею – разумею».
– А что, нельзя?
– Почему? Можно. Только осторожно. – Шпильман снова оскалился непонятной улыбочкой. А непонятная – значит, сомнительная. – Слишком часто нельзя. Подряд нежелательно… Как у тебя – в одном катрене.
– Выходит, плохо? – насупился Годимир.
– И вовсе даже не плохо, – поспешил заверить его Олешек. – По крайней мере, мне понравилось. Пани-то хоть оценила?
– Ну… – Рыцарь пожал плечами.
– Наверное, оценила, раз шарфик подарила. От иной и того не дождешься, сколько песнями не досаждай. А воевода оценил?
Годимир махнул рукой – не спрашивай, мол. Улегся, отвернувшись к стене.
– Давай спать, Олешек. Завтра день нелегкий предстоит.
– Давай, – не стал возражать шпильман. Дунул на огонек и уже в полной темноте добавил вполголоса: – Если воеводе не понравилось, значит, точно хороший стих. Проверено, знаешь ли, не один раз…
Рыцарь хотел ответить, что музыкант выбрал не самый лучший способ для подтверждения красоты своих стихотворений, но как-то не подобрал нужных слов, а потом и рот открывать стало лень. Он провалился в глубокий, впервые по-настоящему спокойный после ясевой корчмы, сон.