Пасынок судьбы
Шрифт:
– Не перебивай! Мохнопятик сказал. Мы с ним общаемся мысленно.
– Помоги разбудить Яроша! – воскликнул Годимир. – Мы будем сражаться!
– Не перебивай! Против дюжины? Вы умрете!
Теперь настал черед словинца рычать. Рычать от бессилия и безысходности. Горные людоеды (они же – горные великаны) – твари еще те. Каждый на две головы выше самого высокого человека, в плечах – аршина по два, руки с легкостью выкорчевывают молодые дубы. Правда, не слишком сообразительны и не отличаются разнообразием боевых навыков. Главное, к чему стремится горный великан
– Ты расстроен, рыцарь Годимир? – ядовито осведомилась зеленокожая. Ах, да! Она же чувствует страх. Страх, растерянность, сожаление…
– Я расстроен, – согласился рыцарь. – Их слишком много, и сражаться я не смогу.
– Я могла бы тебя спрятать.
– Спрятать? Где? То есть… Я хотел сказать: ты спрячешь нас всех? – Годимир подумал немного и добавил: – Пожалуйста.
– Всех? И облезлую курицу?
– Ну, во имя Господа! Почему курицу?
– Потому что мне так хочется.
– Так ты спрячешь нас? Где?
– Тут пещера неподалеку. Если двигаться быстро… – Она мельком взглянула на солнце. – Если двигаться быстро, заполночь будем там.
– Пещера? Не в ней ли живет дракон?
– Дракон? – Навья сморщила носик, свела брови к переносице. – Это такой, с хвостом и крыльями? – И, видя замешательство Годимира, звонко рассмеялась. – Я знаю, кто такой дракон… Сам увидишь.
А пока рыцарь обдумывал ее последнюю фразу, дернула его за рынграф:
– Показывай, где твои музыкант и разбойник.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ПЕЩЕРА
Долгий путь по гребню холма Годимир запомнил мало. Попросту некогда было глазеть по сторонам, впитывать ощущения вместе с напоенным хвойным ароматом воздухом, наслаждаться красотой близких гор. А нужно всего-то навсего: поднять ногу, перенести вперед, поставить ногу, поднять другую, перенести вперед, поставить… И так до бесконечности. А легкие горят огнем, а сердце увеличилось, похоже, втрое и бьется о ребра, стараясь освободиться, вырваться на приволье. Икры сводит судорогой, а в левом сапоге хлюпает кровь – остановиться, перевязать бы, да нельзя, некогда.
Когда они с навьей вошли в избушку, Якуня сидела, привязанная к печи, вращала глазами и ругалась такими черными, подсердечными словами, каких Годимир и в войске от наемников не слышал, и когда в обозе раненый лежал. Любой кметь, угодивший молотком вместо гвоздя по пальцу, одним-двумя крепкими словами ограничится и все, выдохся. Но благообразная старушка выдавала такое! Аделия стояла над ней со сковородником в руке и, кажется, серьезно прикидывала – стукнуть или не стукнуть?
Увидев
Но тут она разглядела навью. Поперхнулась очередным ругательством, замерла с распахнутым ртом. А потом тихонечко завыла от ужаса. Попыталась вжаться в печь, заскребла опорками по полу.
Зеленокожая огляделась, втянула ноздрями воздух… Оскалилась:
– Грубо… Как грубо…
Легко провела ладонями перед бессмысленными глазами шпильмана и Бирюка.
– Ох, сука старая… – Ярош тут же зажал кровоточащее ухо. Как и предполагал рыцарь, Якуня срезала ему серьгу, особо не задумываясь – будет ли куда мужику повесить новую. – Убью! Удавлю голыми руками…
Олешек, как полоумный, пополз по полу, схватил цистру, прижал ее к груди и лишь после этого поднял голову:
– Какой игре судьбы я обязан обществу столь прекрасной панны, одно присутствие которой наполняет мне… наполняет меня… – Он обворожительно улыбнулся навье, которая ответила ему не менее лучезарной улыбкой. Улыбкой, явившей, как обычно, острые клыки.
Шпильман судорожно сглотнул и отвел глаза. Зеленокожая умела ставить на место зарвавшихся ухажеров. Чего не отнять, того не отнять. Ма-аленький шажок в сторону музыканта, и он, сидя на заднице, вдруг попятился, словно здоровенный рак.
– Наполняет, говоришь? – зловеще прошипела навья. – Вижу я, что наполняет тебе мое общество и чем именно…
– Перестань, – Годимир шагнул вперед. – Олешек, она шутит.
– Ага! – Шпильман снова сглотнул. – Не сомневался ни мгновения…
В это время Ярош нашел обрезок уха – мочку и еще добрых полвершка хряща – поднял и взвесил на ладони. Похоже, задумался: не приставить ли обратно, вдруг прирастет? Решил, что все равно ничего не выйдет, и швырнул кусок собственной плоти в бабку.
Попал в нос.
Ухо скользнуло Якуне по губам и подбородку, оставляя красный след, и с влажным шлепком упало на пол.
Старуха жалобно взвизгнула, как будто и не она резала гостей, как будто и не собиралась убить их, как будто не лишил жизни ни в чем не повинных коней ее муженек.
– Зачем? – Рыцарь навис над хозяйкой, выдвинул меч из ножен. – Зачем ты это сделала?
– Не убивай, добрый паныч… Я не сама, заставили меня. А я не виноватая… – заныла Якуня, стараясь слиться с печью, стать плоской и незаметной.
– Зачем? Кто заставил?
– Дед заставил!
– А он что ж, такой лютый?
– Жадный он, а не лютый!
– А ты не жадная? – Ярош, поигрывая кордом, встал рядом с Годимиром.
– Я? Нет! Я не жадная! Все отдам! Вон сундук – забирайте все, добрые панычи, благородная неживая! Только не убивайте…
Олешек, уже не шарахающийся от навьи – он вообще очень быстро приспосабливался к любым невзгодам, вызывая тем самым легкую зависть рыцаря, – приподнял тяжелую крышку сундука, заглянул, обалдело затряс головой, а потом вдруг кинулся в угол, судорожно извергая из себя все, съеденное за завтраком и обедом.