Патент АВ
Шрифт:
— Ничего не понимаю! — воскликнул Эдуф. — Давайте спокойно разберемся! Предположим, что все так, как вы говорите. Тогда какой смысл был администрации приюта так жестоко обманывать бедную женщину? В этом же обязательно должен быть какой-то очень важный, решающий смысл!
— Я тоже ничего не понимаю. Может быть, ключ к разгадке в том, что младшему сыну госпожи Гарго не хватает несколько месяцев до пяти лет, а выглядит он двадцатилетним… Может быть, все дело в том, что господин Вандерхунт не мог показать матери сына, который за несколько месяцев так вырос?
— Боже мой, я, кажется,
— Все воспитанники этого приюта производили на меня необыкновенно странное впечатление, — продолжал Магараф. — Все они издали выглядели взрослыми молодыми людьми и девушками, а вблизи поражали их совсем детские лица, их наивная речь, их ребячьи повадки. Доктор Мидруб уверял меня, что они кретины, но теперь я убеждаюсь, что если и был в Усовершенствованном приюте кретин, так это я.
— Простите! — перебил его Эдуф. — Мы еще не уяснили, почему администрация приюта не могла заранее предусмотреть какой-нибудь другой выход.
— Нет, конечно, я кретин! — убежденно повторил Магараф и вытер ладонью пот, струившийся по его лицу. — А эти воспитанники столь же кретины, сколь и дети знатных фамилий. Они действительно сироты. И с ними поэтому можно было бесконтрольно делать все, что угодно… И вот среди них случайно затесался мальчик, имеющий мать. Господин Вандерхунт впрыскивает своим воспитанникам «эликсир Береники», а потом, когда уже поздно выправить положение, получает от госпожи Гарго письмо, что она хочет навестить своего сына. Что оставалось делать Вандерхунту?..
Нельзя было пока никому рассказывать о страшном открытии, сделанном Магарафом, потому что это могло бы каким-либо путем дойти до Вандерхунта и спугнуть его. Чтобы поймать его с поличным, надо было действовать в полной секретности и неожиданно.
Эдуф потратил целую ночь на составление подробно обоснованного заявления верховному прокурору республики. Обвинение было настолько фантастично, что ни один самый горячий и самый экспансивный прокурор не принял бы его к производству без серьезных свидетельских показаний. Но нечего было и думать о том, чтобы заверять в нотариальной конторе такие сенсационные показания. Тайна обязательно раньше времени всплыла бы наружу, и тогда бы все пропало. Больше того, нельзя было поручиться, что и госпожа Гарго, если сказать ей, что Педро жив, не выдаст этой тайны неосторожным словом.
А ведь, в конечном счете, разоблачение чудовищной авантюры Вандерхунта внесло бы ясность и дело Попфа и Анейро. Попф рассказывал Эдуфу о посещении и втором предложении Синдирака Цфардейа.
Посоветовавшись с Магарафом, Эдуф решил, что наиболее целесообразным будет, если он вместе с Магарафом и госпожой Гарго поедет в Город Больших Жаб и там, при подаче Эдуфом заявления верховному прокурору, представит показания обоих своих спутников. Для большей секретности решено было, что истинная цель их поездки будет госпоже Гарго объяснена только по прибытии в столицу.
Этот примечательный разговор между Эдуфом и Магарафом произошел в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое марта. Двадцать шестого марта, как мы уже знаем, верховный суд подтвердил приговор, вынесенный судьей Тэком Урсусом. Вечером того же
Вечером восьмого апреля судья Урсус вынес свое второе решение, а в половине двенадцатого ночи Корнелий Эдуф в сопровождении Магарафа и вдовы Гарго выехал в Город Больших Жаб, чтобы лично вручить председателю верховного суда апелляцию на беспримерное решение Тэка Урсуса, а затем заняться делом об Усовершенствованном приюте. Они проехали благополучно двенадцать с половиной часов. Ровно в полдень девятого апреля по вагонам прошел главный кондуктор, сопутствуемый машинистом в замасленном комбинезоне, и объявил пассажирам, что дальше поезд не пойдет: началась всеобщая забастовка. Движение восстановится лишь тогда, когда доктор Стифен Попф и Санхо Анейро будут освобождены.
Это случилось на маленькой станции со смешным названием «Красотка».
— Я — Корнелий Эдуф, — сказал адвокат главному кондуктору. — Проводите меня в ваш забастовочный комитет.
Минут десять спустя от грязноватого перрона станции «Красотка», переполненного взволнованными пассажирами застрявшего поезда, отошел в сторону Города Больших Жаб одинокий паровоз. На его крутых боках белели громоздкие, наспех изготовленные транспаранты: «Прекратите издевательство! Немедленно освободите Попфа и Анейро!» В будке машиниста, вопреки строжайшим железнодорожным правилам, находились три посторонних лица: адвокат Корнелий Эдуф, Томазо Магараф и вдова Гагро.
Пути были свободны, паровоз шел на всех парах и без остановок. В семь с минутами вечера он, пыхтя и отдуваясь, остановился у безлюдного дебаркадера Восточного вокзала.
Единственные три пассажира, доставленные аржантейскими железнодорожниками после полудня девятого апреля в Город Больших Жаб, вышли сквозь охраняемый забастовочными пикетами вокзал на привокзальную площадь. Стоял сыроватый, теплый и облачный вечер ранней аржантейской весны. На улицах было шумно, людно. Но это не был привычный городской шум, каким всегда оглушала приезжих многомиллионная столица Аржантейи. Подземка, трамваи, автобусы, троллейбусы и такси не работали. И шум поэтому больше походил на гул гигантского народного гулянья. Тянулись с окраин в центр колонны демонстрантов.
Впервые за последнее десятилетие огромный город оказался без вечерних газет: бастовали все типографии, кроме одной, в которой печатался бюллетень Центрального забастовочного комитета. Прекратили работу радио, телеграф, почта. Только раз в два часа для всей страны передавался пятнадцатиминутный радиобюллетень, сообщавший толпившимся у громкоговорителей аржантейцам подробности о ходе забастовки и переговоров с правительством, да в целях информации мирового общественного мнения принимались для отправки за границу радиограммы иностранных корреспондентов.