Патент АВ

Лагин Лазарь Иосифович

Прошло четыре дня. Всеобщая забастовка продолжалась с прежней силой и сплоченностью, но председатель верховного суда не спешил со своим решением. По стране не прекращались митинги и демонстрации.

Кое-где реакция пыталась показать коготки.

Никто не отменял свободу собраний, но все большие залы, в которых спокон веков собирались митинги, вдруг, по какому-то удивительному совпадению, были заарендованы для репетиций военных оркестров и хоровых кружков и обслуживали только армейские части, а там, где не было армейских частей, — полицию и сиротские дома. Стали созывать собрания на площадях, под открытым небом, но там, как назло, на это время назначались большие пожарные учения. На улицах собираться нельзя было: это мешало движению. Пробовали

уходить за город, но там владельцы земельных участков опасались за судьбу посевов.

Никто не отменял свободы слова, но в Баттоге полиция арестовала оратора за то, что он на митинге позволил себе огласить статьи из конституции Аржантейи.

Никто не отменял свободы печати, но в типографию, где печатался бюллетень Центрального забастовочного комитета, явился судебный исполнитель и наложил печати на бумажный склад, якобы за неуплату владельцем типографии налогов за истекший год. Правда, было доказано, что налоги уплачены полностью, представили все расписки, но на хлопоты ушло около суток, и бумагу пока пришлось доставать в другом месте. Кое-где попробовали избивать забастовочные пикеты, кое-где против демонстрантов были пущены в ход слезоточивые бомбы; в десятках городов полиция арестовала руководство местных стачечных комитетов.

Вечером одиннадцатого апреля Центральный забастовочный комитет объявил по радио, что если будут продолжаться преступные нарушения гарантированных конституцией свобод, он вынужден будет остановить и электрические станции. Эта угроза подействовала.

Но верховный суд все еще не подавал никаких признаков жизни.

Тринадцатого апреля Международная федерация торговых моряков и портовых рабочих постановила прекратить повсеместно разгрузку судов, прибывающих из Аржантейи, и погрузку судов, направляющихся в любой из ее портов. Затрещали богатства судовладельцев, угроза неисчислимых убытков нависла над компаниями, занимающимися внешнеторговыми операциями. Уже гнили в гаванях страны сотни тысяч тонн скоропортящихся грузов, для которых не хватило места в забитых до отказа портовых холодильниках. Подходили к концу запасы мяса, сахара и муки в большинстве городов страны. Полицейский транспорт сократил движение: горючего оставалось в обрез. Простой предприятий, железных дорог и речного транспорта ежедневно приносил многомиллионные убытки.

И, кроме того, не за горами были выборы в палату депутатов. Каждый день забастовки утверждал народ и в первую очередь рабочих Аржантейи в его силе, укреплял популярность и мощь Народного фронта, день ото дня рос авторитет коммунистов. Примо Падреле просчитался. Надо было, пока не поздно, спасать положение, поскорее лишить Народный фронт такого важного козыря, как этот злосчастный приговор над Попфом и Анейро.

Четырнадцатого апреля президент республики по настоянию Ассоциации промышленников и оптовых торговцев созвал у себя во дворце одно за другим два секретных совещания.

Утром пятнадцатого апреля состоялось третье чрезвычайно бурное совещание. Око продолжалось с десяти утра до половины двенадцатого.

В тот же день около двух часов пополудни председатель верховного суда вызвал к себе адвоката Корнелия Эдуфа и объявил, что он по зрелом обсуждении пришел к выводу, что дополнительные документы, предъявленные уважаемым коллегой при второй апелляции, во всяком случае заслуживают серьезного внимания. Поэтому он решил предложить судье Тэку Урсусу пересмотреть дело с новым составом присяжных, а прежний приговор отменяет.

Он просил уважаемого коллегу поставить об этом его решении в известность Центральный забастовочный комитет.

Корнелий Эдуф поблагодарил председателя верховного суда за честь и доверие, но заявил, что не считает себя правомочным для передачи кому бы то ни было столь важного решения столь высокой инстанции, олицетворяющей собой правосудие Аржантейи.

Тогда председатель верховного суда, которого чуть не хватил удар от унижения, распорядился пригласить к нему председателя Центрального забастовочного

комитета. Оказалось, что председатель Центрального забастовочного комитета занят. Вместо него явился заместитель председателя, молодой поджарый блондин с веселыми искринками в глазах. Он работал слесарем на заводе Компании полиграфического оборудования, одним из главных акционеров которой был принимавший его сейчас председатель верховного суда. Эта ситуация не лишена была забавности, но председатель верховного суда меньше всего был склонен в эти минуты к юмористическим переживаниям. Он сообщил свое решение и спросил, какие меры собирается в связи с этим предпринять Центральный забастовочный комитет. Слесарь с готовностью ответил: сегодня же будет отдано распоряжение снарядить специальный поезд для доставки в город Бакбук всех, кому надлежит присутствовать на пересмотре дела Попфа и Анейро. В течение всего времени нового процесса будет работать телеграфная линия, связывающая Бакбук с Городом Больших Жаб.

— И все? — спросил председатель верховного суда, стараясь скрыть свое крайнее раздражение и разочарование.

— Пока все, — ответил ему заместитель председателя Центрального забастовочного комитета. — Мы не смеем и не имеем права диктовать свои требования суду. Но, во избежание всяких случайностей, забастовка будет продолжаться вплоть до того, как полностью реабилитированные Попф и Анейро вернутся к своим семьям.

— Поставьте себя, ваше высокопревосходительство, хотя бы на одну минутку, на место рабочих, — пояснил он с непередаваемо простодушной улыбкой, — и вы согласитесь, что иного решения у забастовочного комитета быть не может.

Утром шестнадцатого апреля Корнелий Эдуф специальным поездом прибыл в Бакбук.

А Магараф и вдова Гарго вместе с уполномоченным верховной прокуратуры еще накануне отправились на легковой машине в город Ломм. В мандате, выданном на имя Томазо Магарафа, Центральный забастовочный комитет предлагал всем бензиновым колонкам на пути следования из Города Больших Жаб с город Ломм безотказно и в самом срочном порядке заправлять горючим его машину.

Они мчались на предельной скорости. Нечего было опасаться столкновений. Их машина была единственной на всем тысячекилометровом протяжении автострады. Ни одна им не встретилась, ни одной им не пришлось обогнать. Великая автомобильная артерия, связывавшая восток и запад Аржантейи, была парализована, так же как и все остальные пути сообщения, как все предприятия, шахты, учреждения, учебные заведения.

Магараф сидел, прислонившись к правому приспущенному окошку, и перед его глазами, как и прошлой осенью, когда он ехал в Бакбук, а попал в Пелеп, проносились вереницы кирпичных и железобетонных зданий, фабричных труб, упиравшихся вершинами в низкие облака, доменных печей, кауперов, мартеновских цехов, железнодорожных станций кузнечных и механических цехов. Но теперь все это было мертво, не работало, не дышало. Не видно было крохотных человеческих фигурок на колошниках доменных печей и на промозглых, черных заводских дворах, не клубился дым над фабричными трубами, не полыхали языки пламени над мартеновскими, литейными и коксохимическими цехами, не гремели кузнечные и механические цеха. Это выводило из себя хозяев, но они были бессильны: решала воля рабочих.

Теперь Магарафа уже не оскорбляло, а наполняло гордостью сознание, что и он такой же пролетарий, как миллионы людей в замасленных спецовках. Он был одним из многих тысяч аржантейцев, которые впервые в дни забастовки почувствовали, что они члены единого, могучего и непобедимого класса, которому принадлежит будущее.

Вечером шестнадцатого апреля машина, произведя немалый переполох в захолустном Ломме, остановилась у дома, в котором проживал местный прокурор. Несмотря на поздний час и крайнюю усталость приезжих, столичная машина минут через двадцать тронулась в дальнейший путь. Теперь в ней прибавились два пассажира: ломмский прокурор и местный присяжный стенограф. Сзади ровно гудел мотор автомобиля начальника полиции.