Патриот. Жестокий роман о национальной идее

Колышевский Алексей

— Давай, Гер, может, хоть башка немного отойдет, а то от водки этой подохнешь…

Он сделал первый глоток:

— Ух ты, вкусный кофе! Я такой и не пил никогда. Вкусней, чем «Нескафе».

— Хоть напоследок приличного кофе глотнешь, — двусмысленно сказал Гера, но Вова не обратил на его слова внимания. После кофе ему стало лучше, в голове прояснилось, и он засобирался домой:

— Доеду как-нибудь. А это… Как там насчет денег моих, Герман? Ну, вторая половина.

— Да вот, вот твои деньги, — Гера показал на точно такие же четыре пачки, — только вот как же ты поедешь за рулем, пьяный, да еще и с такими деньгами? Ведь это целое состояние, Володь. А не дай бог чего случится? Ну, там, менты тормознут,

например? Они же тебя как липку разденут, Вовик! А чего недоброго еще и пришьют. Сейчас за десять рублей-то голову проломят, а у тебя четыреста тысяч. Евро! Ты давай-ка вот что: либо у меня оставайся, либо пойдем, я тебя до машины провожу и задаток у тебя заберу. Пусть у меня полежит здесь до завтрашнего утра. А завтра ко мне заедешь, день выходной, я тебе все и отдам. Ну, чего? Остаешься?

— Не. Меня моя с говном сожрет, если я ночевать не приду. Вообще-то ты прав, Гера, и с такими деньгами одному по ночной Москве ездить нечего. Проводи меня тогда, а завтра я за ними заскочу.

— Ну, как знаешь, Володя. А то остался бы, чего ты? Ты ж пойми, я твой друг, а ты на меня как на врага: «допрос», «тюрьма»… Я о тебе забочусь, о семье твоей, чтобы зажили вы все как люди. Так чего, поедешь?

Вова выглядел растроганным. Он обнял Геру и похлопал его по спине:

— Гер, ты меня прости. Я малость переволновался, и вообще не каждый же день такое случается. Просто у нее такие глаза были, когда она увидела пистолет и все поняла… Ты себе не представляешь… Я всю жизнь… всю жизнь!.. Эти глаза буду помнить…

Они вышли на улицу. Зима пыталась отстоять свои права и бесцеремонно прихватила себе начало апреля. Ночи были холодными, временами пытался пойти снег, на дорогах подстерегали редких прохожих мерзлые лужи. Володя чуть было не поскользнулся на одной такой и если бы не Гера, то точно упал бы и расшибся. Держась друг за друга, они дошли до машины. Вова сел в свой «жигуленок», завел мотор:

— Ну, я поехал?

— Давай. — Гера пытался выглядеть спокойным. — Ты, может, все-таки деньги-то дашь мне на время? Задаток?

— А, ну конечно. Вот. — Володя пошарил рукой под сиденьем и достал мешок для мусора. — Вот, держи. Завтра к обеду, как просплюсь, приеду сразу. Ты же дома будешь?

— Да какие вопросы, Володь. Мы теперь с тобой кровью повязаны. Тебе на меня только раз шумнуть, меня и закроют сразу. Ничего с твоими деньгами не случится. Конечно, буду дома тебя ждать. Бывай, старина. Увидимся…

Володя кивнул, хлопнул дверцей и нажал на газ. Через несколько секунд задние фары его машины слились с непрерывной красной рекой Ленинградского шоссе.

Гера долго смотрел ему вслед, сжимая в руке пакет с деньгами. Затем закончил свою фразу:

— Надеюсь, что не скоро.

…Поутру у Володи поднялась температура. Сразу до сорока. Он лежал в кровати, и его знобило. Стащил с супруги ее одеяло, закутался, попытался уснуть: думал, отпустит. Супруга стала во сне подкашливать, проснулась, увидела, что ее одеяло похищено «этим козлом», и принялась орать, взяв сразу очень высокую тональность:

— Ты что это, а! С бодуна тебя морозит, идиот?! Шлялся хер знает где, напился, пьяный за рулем был, а теперь ему, видите ли, холодно!!! Давай сюда одеяло мое!

— Наташенька, — взмолился Вова, которому с каждой минутой становилось все хуже и хуже, — мне правда плохо очень: и в груди болит, и жар какой-то прямо страшный. Может, ты мне дашь градусник?

— Иди ты к черту, понял! Надо тебе, сам возьмешь.

— Я… Я не могу встать.

— Ну и лежи, подыхай, — взвизгнула Наталья, но градусник из шкафа все-таки достала и отдала мужу. — Нет у тебя никакой температуры, придуриваешься только…

Через пять минут она с изменившимся лицом растерянно смотрела на Вову, который на глазах просто таял, настолько высокий у него был жар. Глаза его блестели, губы пересохли

и потрескались, на лице проступили красные пятна.

— Господи, Вовочка, да у тебя и правда сорок один! Да где это тебя так? Ты что хоть чувствуешь-то?

Вова уже плохо ее слышал и ответил еле ворочающимся языком:

— Не знаю я… Грудь болит, как все равно в легких что-то…

— Может, у тебя воспаление, как у Сережки было тогда? Давай-ка я «Скорую» вызову.

…В сороковой клинической больнице на улице Косаткина дежурный врач, поглядев на Вову, лежащего на каталке, на которую его перегрузили с носилок «Скорой», с ходу поставил ему диагноз пневмония и распорядился взять кровь на анализ. В воскресенье лаборатория в больнице начала работать только в одиннадцать часов. Пробирка с Вовиной кровью была в очереди первой. В одиннадцать часов тридцать семь минут она дала положительную реакцию на ВИЧ. В одиннадцать часов пятьдесят минут Вову перевели в инфекционный блок, где лежали двое больных гепатитом наркоманов. Вова сквозь почти черную пелену поглядел на них:

— Пацаны…

— Чо те?

— Вы какую-нибудь молитву знаете?

— Ну, знаем. А ты чо, думал, наркоманы не молятся, что ли?

— А почитайте мне, а? — попросил Володя.

— Какую ему почитать-то, Кольк?

— Давай, Саня, самую главную.

— Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но и избавь нас от лукавого… Эй, мужик? Эй, ты чего?! Доктор!!!

Вова лежал и смотрел в потолок немигающим взглядом. На лице его осталась улыбка. Он умер на словах «не введи нас во искушение» и просьбу избавить от лукавого уже не услышал.

Игры патриотов

Гера узнал о смерти своего шофера только к вечеру. Часам к трем дня, когда от Вовы так и не случилось никаких вестей, он понял, что яд действует, и, судя по всему, даже быстрее, чем предполагал Пронин. Сам позвонить долго не решался, а когда все-таки позвонил, то трубку взяла заплаканная жена Вовы. Гера некоторое время слушал ее отчаянные многоголосия, отстранив трубку от уха и не пытаясь даже вклиниться в монолог потерявшей мужа женщины. Затем, воспользовавшись паузой, когда Наталья, видимо, набирала в легкие побольше воздуха, пробормотал какие-то дежурные соболезнования и поспешил повесить трубку. Некоторое время сидел, разглядывая пузырек, в котором оставалось еще около двух третей содержимого, затем, видимо, на что-то решившись, прошел на кухню, открыл нижний шкафчик и выбросил «сувенир» в мусорное ведро: утром придет домработница и вынесет. Побродил еще некоторое время по пустой квартире, хотел было выпить, да вспомнил, что завтра понедельник. «День вопросов», как сам он назвал завтрашний день, и завалился спать. Ему приснился до болезненного блеска начищенный паркетный пол, какие-то яркие пятна отражений в нем, но, сколько он ни силился поднять голову и посмотреть, что же это такое там, на потолке, сияет, ничего не получалось.

…В понедельник Гера как ни в чем не бывало приехал в офис на такси, распорядился, чтобы внизу, при входе, была выставлена траурная доска с портретом Вовы, и попросил свою секретаршу, чтобы та собрала со всех сотрудников деньги:

— Ты там собери рублей по сто, чтобы на венок хватило. Позвони в «Ритуал», скажи, чтобы они там ленточки приготовили к венку с надписью «От коллег». Подожди, я вот тоже сдам, — Гера полез в бумажник, ста рублей там не обнаружил и, протянув ей тысячную купюру, сказал: — Как у тебя сотенных наберется, вернешь мне сдачу. И вызови ко мне Брикер, а то уже половина одиннадцатого, а наша принцесса изволит опаздывать, как всегда.