Паутина и скала
Шрифт:
Несколько мужчин с обнаженными, покрытыми татуировкой руками грузили в кузов машины ящики: они вонзали стальные крючья в чистую белую древесину, и мышцы их выпирали под кожей, словно канаты. Дети со смуглыми лицами и черными во shy;лосами латиноамериканцев играли на улице в бейсбол. Они лов shy;ко вели игру среди густого потока машин, сновали между ними на крепких, сильных ногах, громко, хрипло перекрикивались, грузовики и легковые автомобили с ревом ехали в одном направ shy;лении. А люди шли непрерывным потоком, каждый из них стре shy;мился к определенной, корыстной или желанной цели. Их плоть иссушили и закалили треволнения городской жизни, лица их бы shy;ли мрачными, исхудалыми, тупыми и недоверчивыми.
И внезапно Эстер захотелось крикнуть, сказать им,
В ярком апрельском свете старуха, полоумная карга, бормоча, рылась костлявыми пальцами среди гнилых овощей в мусорном баке. Внезапно она повернулась, подставила иссохшее лицо солнцу, обнажила желтые клыки, погрозила костлявым кулаком небу, снова принялась рыться в баке, потом бросила, сложила ру shy;ки, из мутных глаз ее потекли слезы, и воскликнула: «Бедность! О, бедность!». Потом старая карга задрала грязную юбку, обна shy;жив дряблые, желтые бедра, и стала приплясывать, семеня и вер shy;тясь, в отвратительной пародии на радость, гогоча при каких-то непристойных воспоминаниях. И все-таки никто не обращал на нее внимания, кроме неряшливого полицейского, он небрежно вертел дубинку и сурово глядел на нее, тупо жуя жвачку, да не shy;скольких насмехавшихся над ней юных хулиганов, на лицах у них были гнусные, дурашливые ухмылки, они хлопали друг дру shy;га по спинам в своем веселье и выкрикивали: «Во дает!».
Люди проходили мимо нее, кто со смущенным, брезгливым видом, кто с осуждающе поджатыми губами, выражением оскорб shy;ленной нравственности, но большинство с раздражением и бесце shy;ремонностью, устремив суровый взгляд прямо перед собой. Потом старуха опустила юбку, повернулась к баку, затем снова к прохо shy;жим и погрозила им кулаком. На нее никто не обратил внимания, и она вновь вернулась к содержимому бака. Старуха негромко пла shy;кала, и мягкий, веселый апрельский свет падал на нее.
Эстер шла мимо больницы, у бровки тротуара стояла «скорая помощь». Водитель с худощавым лоснящимся, грубым лицом склонился над баранкой, его упорный, одурманенный взгляд жадно поглощал содержание бульварной газетенки:
«Случайные знакомые предаются разгулу в притоне».
«У меня разбито сердце, я любила его!» – восклицает Хелен».
«Двубрачие», – всхлипывает танцовщица и просит утешения».
Эти отвратительные, убогие слова терзали проходившую Эс shy;тер своей гнусной, площадной низостью, вызывая в воображе shy;нии картины унылой, жалкой, идиотской, преступной в своем пустом неистовстве жизни, где имя любви оскверняется соблаз shy;нительными позами, а ужаса не вызывает даже убийство.
А над всем стоял запах крови и дешевых духов. Вот какими были облики всех человеческих чувств:
Страсти – пустое, кукольное лицо и две толстые эротичные ляжки.
Преступления -- освещенные фотовспышкой зверские лица под серыми шляпами, глядящие в объектив, стоящий на обочи shy;не легковой автомобиль с разбитыми стеклами.
Любви – «Слушай, девочка, если срочно не увижу тебя, то спячу. Я без ума от тебя, малышка. Никак не могу выбросить мою любимую крошку из головы. Мне во сне снится твое милое личи shy;ко, детка. Твои нежные поцелуи обжигают меня. Знаешь, ма shy;лышка, если узнаю, что
Горя – мать плачет, позируя фотографу через три часа после того, как ее маленькая дочка сгорела заживо.
Она мертва.
«Порядок, миссис Мойфи, теперь щелкнем вас глядящей на туфельки малышки».
Но она мертва.
«Вот-вот, мамочка. Чуть побольше выражения, миссис Мой shy;фи. Изобразим материнскую любовь. Оставайтесь так!».
Но она мертва.
«Сегодня вечером о вас будут читать в газетах, мамочка. С жадностью. Мы дадим вашу фотографию на всю первую полосу».
Она мертва. Она мертва.
Неужели под ярким, чудесным светом этих великолепных небес, на этом гордом, сияющем острове, переполненном бур shy;лящей жизнью, колыбели могучих судов, величественно воз shy;несшемся в сиянии огней, на этих оживленных улицах, на этой заполненной людьми скале, которую она так любила, где нашла столько красоты, радости, великолепия, сколько не найти больше ни в одном городе мира, выросло чудовищное племя нежи shy;ти, до того омерзительной, тусклой, зверской в своей тупой бес shy;человечности, что живой человек не может взирать на нее без отвращения, ужаса и надежды, что она вместе с той чудовищ shy;ной жизнью, которую создала, внезапно исчезнет под чистыми солеными приливами? Неужели этот город вскормил своей же shy;лезной грудью племя грубых автоматов, каменный, асфальто shy;вый компост бесчеловечных ничтожеств, рыча, идущих к смер shy;ти, о которой никто не пожалеет, с грубыми, бранными, изби shy;тыми, беспрестанно повторяющимися словами, таких же чуж shy;дых природе, крови и страсти живого человека, как громадные жуки-машины, которые они пустили на безумной скорости в неистовый хаос улиц?
Нет, она не могла в это поверить. На этой скале жизни, на этих громадных улицах был мир не хуже любого другого, было столько страсти, красоты, сердечности и яркого великолепия, сколько не найти больше нигде.
Из больницы вышел интерн в белом халате, небрежно бросил свою сумку в машину «скорой помощи», что-то кратко сказал во shy;дителю, взобрался, плюхнулся на сиденье рядом с ним, вытянул ноги, и машина плавно отъехала с трелями электрических звон shy;ков. Интерн лениво оглянулся на людную улицу, и Эстер поняла, что вернутся они с убитым или раненым, в несметной толпе оди shy;ночек одним искалеченным атомом или одним биением пульса станет меньше, интерн отправится доедать ленч, а водитель сно shy;ва с жадностью уткнется в газету.
Тем временем, как и всегда, по этому острову жизни струи shy;лись светлые реки. В большие окна первого этажа больницы вид shy;ны были малыши, сидящие на залитых солнцем кроватках, над ними склонялись нянечки в накрахмаленных халатах, дети с на shy;ивным любопытством таращились на оживленные улицы, вос shy;торженно и беспамятно.
А на балконах над улицей взрослые, которые были больны и боялись смерти, сидели теперь в солнечном свете, зная, что уже не умрут. Они вновь обрели жизнь и надежду, на их лицах было гордое, глуповатое выражение больных, которые ощущали руку смерти на своих сердцах, а теперь с пассивной, нетвердой верой вернулись к жизни. Тела их под больничными халатами казались усохшими, на бледных, впалых щеках росла щетина, ветер развевал их длинные, безжизненные волосы, челюсти их отвисали, и они с глупыми, сча shy;стливыми улыбками обращали лица к свету. Один курил дешевую сигару, медленно, неуверенно подносил ее тонкой рукой к губам, оглядывался вокруг и усмехался. Другой нетвердой походкой ходил взад-вперед. Они походили на детей, родившихся заново, в их взглядах было что-то бессмысленное, недоуменное, исполненное счастья. Они втягивали в себя воздух и свет с жалкой, безрассудной жадностью, их ослабелая плоть, истощенная тяжелым трудом и борьбой за существование, вбирала в себя солнечную энергию. Иногда появлялись и уходили проворные медсестры, иногда рядом с неловкостью стояли родственники, неудобно чувствующие себя в жесткой, благопристойной одежде, приберегаемой для воскресе shy;ний, праздников и больниц.