Паутина
Шрифт:
Иван внутренне отмахнулся от этой мысли. Всякое воспоминание о погибшем на фронта отце будило в нем ощущение своей виновности перед отцом, его памятью, перед матерью… Следом приходило чувство злой, острой зависти к тем своим сверстникам по двору, улице, школе, у которых были отцы и у которых все сложилось по-человечески, но больше к другим, тоже оставшимся без отцов, но сумевшим выстоять перед уличной стихией и которые жили сейчас, как все, семьями, работали, имели детей, друзей… Чтобы уйти сейчас от этих неприятных, обидных для него мыслей, Иван переключился на Зойку. У нее, конечно, все по-другому: она — королева, что хочет, то и делает, а он пахарь, отставной хахаль.
Иван
Ноги Ивана сами несли его по знакомому маршруту — к Зойкиному дому. И мысли Ивана тоже выстраивались вокруг нее, ставшей в воображении главным виновником всех его несчастий и неурядиц. Только из-за Зойки стал он барыгой на толчке, потому что ей, видите ли, неприятно встречаться с карманником. Зато приятно хорошо одеваться, вкусно есть, пить, развлекаться на чужие деньги. «Профура наглая!»— забывшись, почти выкрикнул Иван, и звук собственного голоса вернул его к себе, неожиданно успокоил.
Он был уже на кладке, переброшенной через Терек. Зойка жила на левобережье. Иван невольно замедлил шаг. Ну, придет он к ней сейчас, допустим, застанет ее дома, и что скажет? Брось этого хахаля и иди со мной? А она скажет… — Иван поежился, представив себе, что и как ответит Зойка на его слова. Да и вряд ли сейчас будет дома. Это время самое веселое у нее; она или у нового кавалера, или уже подцепила какого-нибудь дурачка и сидит с ним в ресторане.
Рука Ивана скользнула во внутренний карман легкого выходного пиджака и нащупала там плексигласовую ручку финки, ему стоило немалых трудов вынести ее из лагеря при освобождении. Он сам сделал лезвие финки из полоски стали, выточил кружочки из разноцветного плексигласа. Аккуратно завернутая в газету, финка всегда лежала у него в кармане, когда он выходил в город.
Иван перешел мост и остановился. Нет, к Зойке он не пойдет. Бесполезно. В такое время ее дома не будет. Где искать? Сходить на малину к Гоше? Еще напорется на нового Зойкиного хахаля, не выдержит. Нет, не пойдет он к Гоше. Иван не боялся, он просто опасался, что при встрече получится большая драка. Зойка не простит ему этого скандала. Никак не хотел признаваться Иван, что он любит Зойку и готов простить ей все, лишь бы она была с ним. Он стыдился своей любви, как самого позорного недостатка, потому что в мире, где он был своим, любовь к женщине считалась слюнтяйством, глупостью…
Иван подошел к ресторану «Кавказ», к которому Зойка питала особую слабость. Деньги у него были — вчера получил получку и оставались еще от последней очень удачной операции на толчке: удалось выгодно купить и перепродать
Иван снова обозлился и, круто развернувшись, пошел прочь от ресторана. Вряд ли понимал он, что эти его метания не от злобы и не от желания немедленно свести счеты с Зойкой. Не знал Иван, что это мечется в нем любовь, в которую он не верил и которую презирал даже сейчас. Что это она, великая переродительница души, колотится в нем, подобно бабе, которой разбивают стены старых зданий, колотится и тоже рушит в нем устои один за другим, превращая все в невосстановимые развалины, потому что дом его души от крыши и до пола уже поражен грибком разрушения. Сотворить зло, действуя ножом или каким-нибудь другим орудием насилия, Ивану не составляло никакого труда, но если бы перед ним вдруг возникла необходимость сотворить добро, а оно, конечно же, жило где-то подспудно в глубоком подполье разрушенного дома души, он оказался бы в положении слепца, который, внезапно прозрев, не знает, как себя вести. А неумение творить добро может обернуться тем же злом.
Иван остановился на углу Зойкиной улицы и устремил взгляд в сторону ее дома, как бы заклиная: выйди на улицу и покажись!
— Ты чего здесь стоишь? — услышал Иван Зойкин голос и мгновенно потеплел сердцем, будто в тугой кулак, где были зажаты все его добрые чувства, ударила молния, и он обессиленно разжался, освободив своих пленников.
Иван медленно повернулся на голос, обнял Зойку и спрятал лицо на ее груди. Все это произошло так быстро и так неожиданно, что она не успела ни отстраниться, ни оттолкнуть его.
— Да ты чего? — растерянно спросила она и попыталась оторваться от Ивана. Ей почудилось, что он плачет, и это привело Зойку в полнейшее замешательство. Но нет, она ошиблась, Иван поднял лицо, глаза его были сухие, но все равно какие-то незнакомые: чужие и в то же время близкие и нужные ей.
— Неудобно здесь, люди, — оглянулась она.
И он ничуть не удивился тому, что бесстыдная и наглая Зойка вдруг застеснялась.
Пойдем ко мне, чего здесь стоять.
Он отчаянно замотал головой и тем привел ее в еще большее изумление. Она скоро и сама поняла всю бестактность своего предложения, а вот почему оно показалось таким, не объяснила бы.
— Ладно, подожди. Пойду прибарахлюсь кофтой, а то дубаря дам — вечера уже холодные. Я же к тебе ходила, дурачок, домой. — Зойка подмигнула Ивану и, чуть подергивая плечиками, легко пошла по улице. Длинноногая, тоненькая в талии, с короткой мальчишеской стрижкой, она показалась Ивану такой юной, чистой, беззащитной, что он сделал инстинктивное движение вперед, как бы стараясь прикрыть ее, заслонить от злой неприязни людских взглядов, которые встречают ее на улице, во дворе. И только сейчас понял Иван, что так настойчиво гнало его с утра в город, к Зойке. Совсем не для того, оказывается, чтобы свести с ней жестокие счеты, выплеснуть ей в лицо оскорбления, которые гадюками клубились в голове. Другого жаждала его душа, скрывая от разума Ивана: увидеть Зойку, зарыться лицом в ее груди, услышать голос, стук ее сердца, чтобы эти звуки вышибли из него зло и ненависть, обесценивающие все, даже жизнь.