Павлик Морозов [1963]

Русоволосый мальчик с большими карими глазами, худощавый, быстроногий… Я никогда не видел его, но вот уже тридцать лет он, как живой, стоит перед моими глазами.

В сентябре 1932 года я приехал в глухую таёжную деревню Герасимовку на севере Урала, чтобы принять участие в расследовании убийства двух братьев Морозовых, тринадцатилетнего Павлика и восьмилетнего Феди. Мало кто знал тогда, что один из погибших — не просто обыкновенный деревенский мальчик, а настоящий герой, имя которого

станет известно всему миру.

…1931-й год. Крестьяне объединялись в колхозы. В деревнях и сёлах нашей страны приходил конец такой жизни, когда один человек мог угнетать других, когда одни богатели, а другие гнули на них спины.

Докатилась волна коллективизации и до Герасимовки…

Семья Морозовых ужинала. К ужину пришли гости, родители Трофима Морозова — дед Серёга и бабка Ксения, а с ними — девятнадцатилетний Данила, Трофимов племянник.

В избе жарко и душно. Открыли дверь наружу. На свет налетели мошки — болотный гнус.

Трофим Морозов сидел распаренный, красный, с хлебными крошками в усах. Рядом — дед Серёга с белёсыми, мутными от выпитого вина глазами.

В молодости, при царе, дед Серёга жил в Витебской губернии, служил там тюремным надзирателем. Жил в ладу с начальством, копил деньги. А потом переехал с семьёй в Герасимовку на пустующие уральские земли, стал обзаводиться хозяйством.

Второй его сын, Трофим, скоро женился, отделился, построил рядом с дедовым двором свою собственную избу. Остался дед с бабкой и Данилой — внуком от первого умершего сына. Хозяйство ладное, а деду всё мало, всё копит да копит и Данилу тому же учит.

…Павел поднялся на крыльцо, заглянул в открытую дверь. Дед хрипловато пел, потряхивая головой и хмурясь:

— Бывали дни весёлые, гулял я, молодец… и-их!

Тоненько и заливисто хохотал на печи младший брат Павла восьмилетний Федя. Маленький, шестилетний Роман удивлённо таращил на деда круглые глаза.

Федя увидел на пороге старшего брата, соскользнул с печи.

— Братко пришёл! О, гляньте, карасей сколько!

Дед поднялся:

— А-а, рыболов! Ну, поди, поди сюда, внучек.

Павел на ходу шепнул брату, косясь на сидящих:

— Отец не злой?

— Весёлый, Паш, с дедом песни поёт.

Отец дожевал кусок мяса, старательно вытер ладонью рот.

— Ты что же, сынок, так поздно?

— Далеко зашли, папанька… На той стороне озера были.

— Смотри, потонешь когда-нибудь. Ну, садись, ешь. Налей-ка ему, Татьяна.

Мать подала миску со щами, села рядом с сыном.

Была Татьяна худой и бледной. Прожила она свои тридцать пять лет в постоянном труде, радостей видела мало. Хозяйство и дети отнимали здоровье и силы, но в детях находила Татьяна свою материнскую радость. Вон Пашка какой большой и разумный вырос! Лучший ученик в школе.

Татьяна ласково смотрит на сына,

поглаживает твёрдой рукой по его жестковатым чёрным волосам:

— Не хлебай, Пашутка, быстро, — захлебнёшься…

Павел ест, обжигаясь и морщась, дует в ложку, искоса поглядывает на двоюродного брата Данилу. Тот сидит, развалясь на скамье: глаза, как у деда, помутневшие и узкие. На верхней губе у него растёт, да никак не вырастет редкий рыжеватый пух.

Продолжая начатый до прихода Павла разговор, отец вдруг сказал, усмехаясь, деду Серёге:

— Папаня, а Данилка-то, небось, ждёт не дождётся, когда ты богу душу отдашь, чтобы, значит, во владение хозяйством вступить.

— Да ну, дядя Трофим… — Данила расширил покрасневшие глаза, не зная, рассмеяться ему или обидеться.

— А ты не лукавь, Данилушка, — миролюбиво заулыбался дед Серёга. — Это великое дело — хозяином быть! Вот скажи мне, кто у нас самый крепкий хозяин в Герасимовке?

— Кулуканов, — подумав, проговорил Данилка. — Конечно, дедуня, он — Арсений Игнатьевич.

— Верно… Так вот энтот самый Арсений Игнатьевич говорил мне как-то: стар, мол, уже стал, а сердце всё волнуется, чтобы хозяйство ещё крепче было. Выйду, говорит, утречком на крылечко, да и смотрю кругом. Всё моё! Корова в стойле замычала — моя корова. Петух закричал на заборе — мой петух. Вот сердце-то и радуется!

— А соседи злятся, — вставил Данила, — кулак, говорят, Арсений Игнатьевич.

— От зависти, Данилушка, от зависти! Человек человеку волк. Ежели ты его не подомнёшь, он тебя подомнёт. Кровопивец, кричат, а ты наплюй, да и живи по-своему. Бедного, конечно, не оставь в беде, как в евангелии говорится — нищему подай, батрака накорми, от этого у тебя не убудет…

Павел вдруг сказал громко:

— А надо так сделать, чтобы нищих и батраков совсем не было!

Все умолкли и с удивлением взглянули на Павла.

— Ох ты, боже мой, — закачал головой дед Серёга, — вот и цыплята заговорили.

— А что же ты, дедуня, всё «моё» да «моё».

— Ну, ну, ты потише! — крикнул Трофим.

— Подожди, Трофим, пусть скажет, — остановил его дед Серёга.

— Надо говорить не «моё», а «наше»! — продолжал Павел потише. — Надо, чтобы каждый человек не про одного себя думал, а про то, чтобы всем людям хорошо жилось, тогда никаких батраков не будет.

— Да как же это сделать, внучек? — ударил дед Серёга ладошкой по коленке. — На батраках мир держится.

— А надо, чтобы все в колхозе жили! — убеждённо сказал Павел.

— Вот как! — воскликнул отец.

— А кто же это тебе сказал? — внимательно посмотрел старик в глаза Павла.

— Зоя Александровна.

— Учителка ваша?

— Ага.

— Пустые это разговоры, Пашутка. Я ж сказал: человек человеку волк. А волк — он живёт обособленно… Колхоз! Да в колхозе все горло друг дружке перегрызут.