Пчелиный пастырь
Шрифт:
В этом зрелище нет ничего заманчивого для художника, но Лонги его обожает. Он греется на молодом солнышке и думает о приправленных аттической солью речах Майоля, которого он наконец-то увидел позавчера.
Он с радостью снова встретился с патриархом, но радость была окрашена грустью, потому что тот очень постарел. Скульптор работал над статуей, изображающей юную девушку в натуральную величину; плечи девушки были изящно выгнуты благодаря движению рук, отведенных назад. У нее была грудь юной богини. Но моделью была уже не Анжелита.
Майоль носил выцветшую от стирки блузу с рукавами, завязывавшимися на запястьях; эта рабочая туника болталась на нем. Нос, казалось,
Мэтр по-прежнему был не прочь поболтать, но в его речах уже не было блеска, как тогда, в той ошеломляющей игре под названием «Префект Ван Тьегем или Ван Гутен», которую он когда-то сыграл. Эме Лонги принес два полотна и несколько этюдов, писанных маслом на бумаге (на одном полотне была та женщина с кувшином). Он принялся объяснять, что ему хотелось сделать. Наконец он умолк. Майоль брал картины, рассматривал их, вертел и так и этак.
— У вас глаз в голове, — сказал он.
И так как Эме его не понял, продолжал:
— Да. У вас глаз в голове. Не в руке. У вас есть голова и есть глаз. Теперь надо, чтобы глаз из головы перешел в руку.
И еще он сказал, с комическим видом постучав себя по лбу и лукаво поглядывая на Эме:
— Потому что этого-то вам не занимать стать!
Тут Майоль попросил Дину [77] принести им баньюльского вина и миндаля. Он опять заговорил о своей жизни — жизни скульптора. Несмотря на возраст, горечь Майоля не исчезла. Дина упрекала его за то, что он не пошел на похороны своего одногодка — старика Пама. Баньюльцы негодовали. «Похороны наводят на меня тоску, — ответил Майоль. — Не рассчитывай, что я приду на свои собственные».
77
Дина Верни — последняя натурщица Майоля.
После некоторого колебания визитер вспомнил о другой причине своего визита. Дело касалось Анжелиты. Майоль был в курсе всего. Послезавтра его должны отвезти в Перпиньян, а там он попробует что-нибудь предпринять. Он решительно прекратил этот разговор и не пригласил художника позавтракать у него. Это было не в его обычае. Но он любил, когда к нему приходили. Эме пообещал зайти еще, забывая о том, что это время не любило обещаний.
Короткий свист заставляет его повернуть голову к платанам. Там стоит Пюиг, положив одну руку на один велосипед, а другую — на другой, с полусжеванной сигаретой во рту, в охотничьем костюме с огромными накладными карманами. На боку у него болтается сумка. Вещевой мешок прикручен сзади к багажнику резиновыми амортизационными шнурами.
— Спасение и братство!
Эме освобождает его от второго велосипеда — тяжелой машины с пневматическими шинами.
— Это велосипед папаши Кальсина. Его жена с Капатасом на пасеке. Принять участие в велогонке «Тур де Франс» ты на нем не сможешь, но смазать я его смазал.
Чайки кружились возле катеров. На боку ближайшего из них, с пор-вандрским номером, висит рыжая сеть, набитая живым серебром.
— Черт! Да там не меньше тонны!
Пюиг помогает Эме прикрепить мешок к багажнику.
— Что он сказал, этот твой сухопутный
— Я объяснил ему, что отправляюсь поработать подальше от берега недельки на две. Я ему оставляю свой чемодан и большой ящик с красками. С собой беру только гуашь и альбом кансоновской бумаги.
— Положи его плашмя на передний багажник.
— Вивес попросил меня уплатить по счету. Он сказал: «При террористах дороги ненадежны».
Пюиг, склонив голову набок, раскуривает свой окурок. Эме внезапно кладет ладонь на руку товарища. Предшествуемый собакой, в морской фуражке на голове, по форме напоминающей айву, Антонио Вивес совершает свое кругосветное путешествие.
Шины скрежещут по гравию. Перед мясной лавкой, в витрине которой приказчик раскладывает цветы, они сворачивают влево, и начинается подъем. Эме оборачивается. Порт, залитый ослепительным солнцем, облетает весть об удачной рыбной ловле, и устрашающего вида тетушки в кофтах, неумытые, непричесанные, бегут к Маренде. Подъем здесь трудный. Сразу же запыхавшись, Эме слезает с велосипеда и толкает тяжеловоз таможника Кальсина, преисполняясь почтением к физической силе этих всеми хулимых чиновников. Порт уже не виден. Над домами за Дунским мысом полоска из жидкого серебра, открывая бескрайний горизонт, тянется к Балеарам, Корсике, Италии, Греции, Сицилии, Египту, к странам, откуда приходит солнце.
После перевала, за которым расстилаются виноградники, после железнодорожных путей, Эльнской живодерни, за зданиями лечебницы, где проходят курс морских и солнечных ванн, ехать становится легче. Идет спуск. Забытая юность возвращается к Лонги вместе с велосипедом, несмотря на слабость его мускулов. Когда он в последнее время садился на велосипед, там, под Валансьенном, скорость была другая! Их рота была расквартирована в деревне, в Жанлене. Несколько раз он ездил в кино. Велосипед у него был легкий и более узкий, чем этот. А сейчас впереди катит Пюиг — катит по всем правилам, как заправский гонщик. Встает солнце. В полях работают крестьяне, виноградари возделывают виноградники. Поравнявшись в Пор-Вандре с «Черным котом», Эме улыбается при воспоминании о его хозяйке с фиалковыми глазами. В этот час Мария-Тереза и ее пансионерки, должно быть, еще спят сном невинности. Да уж! Никогда с ним не случалось ничего подобного!
Дорога без поворотов после Коллиура и Раку не приносит желанного облегчения. Ни облегчения. Ни облачка. Перед ним — Аржелесская деревня. Желая обогнуть ее, Пюиг делает знак держаться левее. Теперь они катят вдоль горы, почти касаясь ее, огибая Массану и Мадлош, медленно проезжая большие поселки Сореду, Ларок, Вильлонг-дель-Мон и Монтескью, расположенные между оливковыми рощами. Мирты в шпалерах протягивают свои букетики новобрачным, лавровые деревья покрыты листьями и цветут, одуванчики желтеют у самой земли, более робкий жасмин старается спрятаться. В садах растения, как у мамаши Кальсин: цветут бесчисленные зеленые пальцы — фиолетовым, оранжевым, желтым цветом. Испанский дрок влечет к себе танцующих бабочек. Это желтый месяц.
Хотя документы у них в полном порядке (вернее даже, чересчур в порядке), они спешат пересечь дорогу, которая ведет из Перпиньяна в Пертюс. По ней снуют немецкие грузовики, а у источника минеральной воды в Булу устроило себе штаб-квартиру гестапо.
В Морейа Пюиг останавливается у огромного дуба, покалеченного грозой. Несмотря на то что он очень древний, на двух ветках еще растут листья. Ствол полый. Там могло бы спрятаться несколько человек.
— Это дуб трабукайров. Мы шпарим по их пути. Дуб служил им и как убежище, и для засады.